Мы были в этой жизни
Шрифт:
Проснулся я сам со странным ощущением какой-то потери. Зажёг фонарик и взглянул на часы: ужас, одиннадцать часов! Веселье в школе в полном разгаре, если вообще не закончилось. Бросился одеваться и… застыл в оторопи: ни рубашки, ни брюк, ни ботинок на месте не оказалось, не было даже рабочей одежды. Сразу же догадался, что ворота сарая будут закрыты на замок снаружи. Так оно и оказалось.
– Мать испугалась, что ты опять напьёшься, – сказал мне наутро отец. – А пассия твоя ни с кем не танцевала, всё тебя высматривала.
– Не расстраивайся, сынок, ещё нагуляешься, – поддержала его мама. – Зато я спокойно спала эту ночь.
– Только о себе и думаешь, – буркнул я обиженно, что было совсем несправедливо – мама всегда меня дожидалась, если я присутствовал на мероприятиях с выпивкой. Я никому и никогда не рассказывал об этой истории, а пионервожатой наврал, будто сам проспал из-за бессонных ночей.
Между прочим, мне не удалось поучаствовать ни на своём выпускном в школе, ни на университетском. Перед школьным торжеством появилась страшная резь в глазах, и Викентий Андреевич отправил меня в Бобруйскую больницу, поставив диагноз «трахома». Меня положили в соответствующую палату вечером перед выходным, а когда в понедельник пришёл глазной доктор, то быстро выгнал меня из заразной палаты – был весенний катар. Но школьное торжество уже закончилось.
Приехав в деревню за неделю до выпускного на факультете, я решил поплавать с маской в родной речке. И сильно порезал ногу острым осколком разбитой бутылки, причём стекло осталось в ране. В Москву приехал через две недели с палочкой. Диплом получал в деканате.
Мама, конечно же, была в обоих случаях ни при чём. Но особо и не огорчалась: кончилось-то всё хорошо, в пьянках сын не участвовал.
За свою жизнь я напивался лишь четыре раза, включая и случай в деревне. Но узнавал об этом лишь наутро, просыпаясь в своей постели с сильнейшей головной болью и столь же искренним раскаянием.
Серебряную медаль за среднюю школу я счёл за пропуск в лучший ВУЗ страны и замахнулся – ни больше ни меньше – на МГУ. Конечно же, хотел податься на факультет журналистики, так как три года сотрудничал в районке, редакция могла мне дать соответствующие рекомендации. Но в качестве профилирующего предмета серебряным медалистам нужно было сдавать экзамен по русскому языку и литературе, письменно и устно. Честно говоря, испугался, понял, что гораздо увереннее чувствовал бы себя на экзамене по математике. В конце концов выбрал географический.
Отец поехал со мной в Москву, мы остановились на Плющихе, где жила в коммуналке тётя Клава, вдова Фёдора Шинкевича, сына деда Андрея, с которым отец когда-то уехал в Подмосковье на заработки. Я её хорошо знал: каждое лето она приезжала к деду, привозила «на откорм» сына Юру, с которым мы подружились. Тётя Клава была замечательной портнихой и за лето одевала всех детей в деревне в вельветовые «толстовки» и шорты, зарабатывая, чтобы прожить нелёгкую зиму в Москве.
Это было летом 1956-го. Новое здание МГУ было открыто три года назад и произвело на меня, деревенского парня, совершенно неизгладимое впечатление: высота, колонны, громадные вестибюли, Музей землеведения, несколько библиотечных залов, магазины, две громадные студенческие столовые… На столах – бесплатный хлеб, салат из свежей капусты, а годом позже давали и по полтарелки бесплатного супа, правда, без мяса. Везде запах свежей стройки, в роскошных туалетах с невиданными белоснежными унитазами – дивный аромат импортных отдушек. Я уже не говорю о дворцах-общежитиях, которые нам удалось посмотреть. Тем не менее уже сейчас вспоминаю, что этот дворец науки я тогда воспринял без особого восхищения: Москва есть Москва, а какой ещё университет может быть в таком потрясающем городе? А может, ещё и потому, что я был озабочен реализацией своей мечты – учиться именно здесь, а потому ни о чём другом не задумывался.
Мне и в голову не приходило, что этот небоскрёб построен в столице страны, ещё совсем недавно пережившей самую ужасную и разорительную войну, потерявшей миллионы жизней. Как это удалось сделать спустя лишь восемь лет после Победы? Задумался я об этом много позже, будучи уже зрелым человеком, с гордостью вспомнившим об учёбе в самом престижном вузе страны. Знаю, что у наших записных критиканов всего советского есть давно готовый ответ на этот вопрос: Сталин, дескать, использовал дармовой рабский труд пленных немцев и заключённых, строил дворцы и отстраивал города за счёт бедствующих деревень… И всё же, всё же, всё же, как сказал поэт. Нужны были ещё высокопрофессиональные архитекторы, инженеры, металлические конструкции и другие новые строительные материалы, производство которых нужно было создавать заново, новые технологии, да и ещё много чего.
Другое дело – поддерживать этот дворец в идеальном состоянии на протяжении многих лет, своевременно, как в авиации, проводить так называемые регламентные работы на почти новых самолётах, которые в профилактическом ремонте вроде бы и не нуждаются. Четверть века спустя я привёз поступать на геофак МГУ свою дочь Юлию. Снаружи здание выглядело как новенькое, внутри же всё обшарпано, давно просили обновления интерьеры аудиторий и мебель. Такое же грустное впечатление было и от некогда комфортных блоков в общежитии, – лучше бы и не заглядывал сюда.
При первом же моём свидании с МГУ мне никак не верилось, что этот великолепный дворец науки каким-то образом может совместиться со мной, стеснительным деревенским тётюхой, краснеющим при обращении к нему с любым вопросом.
Отец же, вроде бы немало повидавший, в том числе и не раз бывавший в Москве, восхищённо цокал и качал головой, а под конец первого экскурсионного дня сказал с нескрываемым сомнением в голосе:
– Дай же Бог нашему телёнку да волка съесть!
Подразумевалось, конечно, что телёнок – это я, а в какой-то мере и он сам, волк же – невероятная удача для меня в виде поступления в Московский государственный университет.
Предъявив вместо паспорта справку – паспорта выпускникам сельских школ выдавали лишь при зачислении в вуз, чтобы не сбегали из деревни, – мы благополучно сдали документы в приёмную комиссию. Отец, помню, стоял в стороне, требуя от меня самостоятельности. А ещё помню, как умиляли членов приёмной комиссии имя-отчество абитуриента – Эдуард, видите ли, Лукич, да ещё и Говорушко, а также твёрдое белорусское «р» – «бяры дыравую трапку».
И это доброе умиление вселяло надежду в нас обоих.
Меня поселили в общежитие в Новых Черёмушках. Отец уехал в деревню, вручив мне пятьсот дореформенных рублей. Ещё тысячу дал тёте Клаве и наказал выдавать мне их по частям по мере расходования моих денег, чтобы осталось на обратную дорогу.
А через два дня на три дня тётя Клава уехала к родственникам в Белоомут, посчитав, что пятисот рублей мне хватит по меньшей мере на неделю.
Но какое вкусное было в Москве мороженое! На каждом углу – пломбир, эскимо, что-то невероятное в хрустящих вафельных кулёчках, только что изготовленное в ГУМе и ЦУМе.