Мяч, оставшийся в небе. Автобиографическая проза. Стихи

Матвеева Новелла

Её распевает извозчик, Погонщик поёт вдохновенно… Но жуткая тишь на запятках: Лакей не поёт никогда. …Не нам шлифовать самоцветы. (И думать-то бросим!) Не нам шлифовать самоцветы И медные вещи ковать: Ремёсла сначала изучим. Но песню,— Но песню споем — и не спросим; Нас ласточка петь научила, И полно о том толковать! Напрасно сухарь-мейстерзингер Грозит нам из старых развалин, Напрасно Перстом величавым Нам путь указует педант: Волов погоняющий с песней Цыган — непрофессионален, Простак-соловей — гениален, У жаворонка — талант. И парии нет между парий (Бродяг, дервишей, прокаженных, Слепых, на соломе рождённых Под звон андалузских гитар), Босейшего меж

босяками, Дерзейшего из беззаконных, В чьём сердце не мог бы открыться Таинственный песенный дар. …Бежит, Прорывается к свету Родник Непокоя священный,— Тростин перезвон драгоценный, Гром кузницы, тайна, вопрос… Посмотришь: большие романы — Как Цезарем взятые страны, Симфония — царство мечтаний, Но песня — республика грёз. 1967

Рожь

Страшно мне за рожь перед грозою! Вот уж пополудни скоро шесть, В ней же и разгневанному зною, И дневному блеску место есть. В красной мгле её сухих разливов Будто шерсть горящая трещит, Будто электрический загривок Медных кошек… Будто медный щит Собранного к битве полководца, Рдеет поле с трещиной межи: Искры неба ждёт — не дозовётся Искра, затаённая во ржи. Но безвредней капли застучали, Благодушней, чем земля ждала. В каждой капле тлел заряд печали, Но угрозу ночь превозмогла. Сломанные, смятые плюм ажи Тихо уронив за край земли, Навзничь, как подкупленные стражи, Пьяные колосья полегли… Подобрался низенький туманец, Упаковку блеска разорвал, Затаённый в воздухе румянец, Как живую розу, своровал… Не боюсь огней небесной боли! Мне не страшно искры той сухой. Поскучнев, межа уходит с поля И, намокнув, гаснет за ольхой. 1967

Скворушка

Молодой скворушка Обошёл дворушко, Обскакал дворушко, Потерял пёрышко. Подбирал пёрышко Воробей Жорушка, Собирал сборушко: Чьё, ребя, пёрышко? — Налетал сборушко (На воре ворушко!), Подымал орушко: — Отдавай пёрышко! И — пошла ссорушка! 1970-е

Отражения

В деревне соседней чинить собираются крышу… То крик петушиный… То — оклик, шагами дробимый… А я повседневных, я будничных звуков не слышу, Пока не подымется ветер холодный — Мой ветер любимый… Но слышу, как ходят полозья, как шепчутся люди На бледной стене золотистой — на копии льдистой С холста Ван-Остаде, — где, в сонной осенней остуде, Катается отблеск вечерний, как пух серебристый, Вращается чистый, как шар на серебряном блюде… Люблю эти миги! Ловлю эти слабые блики! В их беличьем беге, в их мелочной кроличьей дрожи Они на обрывки линялого меха похожи, С великой равнины гонимые ветром великим… Как будто равнина летит через комнату — тоже!.. Люблю эти блики… Они, как неясные лики, Ненастны и дики… Но самый их холод мне дорог. Пугливы, как бегство бродяги, как песня заики, Как белые мыши с зонтами из красной гвоздики, Бегущие в страхе улик… Но и сами — улики, Что милость равнины таких не обходит каморок! Равнина по ст енам свой свет горностаевый стелет, Равнина в каморке! (Не так ли из главного зала В клетушку слуги досягает сияние в щели?) То — снежное в тучах посольство… То — ветра начало… И вот уже входит Зима, подымая забрало. И вот уже ветер, охотничий рог подымая, Гвоздичным и заячьим бликам наносит обиду; Их далее гонит по стенам, по «Зимнему виду»… И, г олоса будней в безветрии не принимая, Я с первым порывом — совсем упускаю из виду Обязанность Прозы… Пускай даже к ночи не выйду В размах листопада, листы из него изымая… 1970-е

Следопыт

При свете месяца, как замыслы, Клубились дымчатые заросли. И что-то хрупко шелестело, И что-то тоненько хрустело… И, как лицо туманнобровое, Курилось озерцо бобровое: Казалось — если приглядеться,— Лицо курящего индейца. В воде распахивались форточки — Бобры высовывали мордочки, Так чутко двигая носами, Как будто звездный свет сосали… Вздымалась мордочка — и пряталась. Тогда бобру в макушку брякалась Вода стальная — в виде круга, Похожая на крышку люка. Светало — смутно и томительно… И, улыбаясь одобрительно Теченью беспокойных мыслей, Шёл добрый Нэтти в шапке лисьей. И были кожаными нитками Рисунки остренькие вытканы На двух лосиных мокасинах, Каких не купишь в магазинах. При заморозке пахло листьями… Воротника ворсинки мглистые До подбородка доставали Серебряными остриями. И, как ножн ыиз алюминия, На них садились иглы инея; Как повторенье игл меха, Как призрак меха — дух и эхо. В горах, на скалах, тьмой прит упленных, Ждал солнца стан лесов предутренних. Ружьё — при первом шатком свете — Синело за спиною Нэтти; Оно, — гласит лесная хроника, — Могло, не целясь, бить без промаха. (Но, с тайной целью, зачастую Оно стреляло вхолостую.) «Чудн о! Стрелок не ищет крови-то! Ни лишней капли им не пролито! Не хочет век прожить со славой!» (Так ястреб думает кровавый.) «…А мог бы сделать бой забавою! (Так думает лисица ржавая.) Жестокой мог бы жить игрою, Как то положено герою!» Чудн о! Чудн о! Не зная промаха, Ни росомах, ни птиц, ни кролика Не бьёт без надобности крайней! Не правда ли — всё это тайной Окружено неразрешимою? Но знает холм с лесной вершиною, И лог, и плёсы мелких речек Разгадку снайперских осечек. Стрелок нарочноосекается. И, осекаясь, он не кается: За исключеньем Зла и Быта, Вся жизнь охотнику открыта,— Всех дебрей недра одичалые! И не страшатся звери малые Того, кого по всем долинам Прозвали Глазом Соколиным. Он дважды знал лесные шелесты: Один был песней, полной прелести, Другой — таил ответ-примету: Откуда ветер дул по свету… Он дважды знал лесные запахи: Ловил одни — читал как записи, Другие видел как портреты… Он знал все тайны, все приметы, Неявность, явность, ускользания, Прямую речь, иносказания, Все вздохи, выкрики, невзгоды, Улыбки, трепет, плач Природы… Тумана внутреннюю сторону… Найдя перо, — какому ворону Вернуть перо… Где дно без ила… Всё, всё ему доступно было! Клин журавлиный, в небо вогнанный, Кулик, фламинго бледно-огненный, Блеск утра… Ночь, — когда в долины Сползались тени-исполины; Дождя и ветра смесь волнистая… Весна… Подножья травянистые Деревьев — темных и одутлых От снега, тающего в дуплах… Скалистых Гор черты надменные, Племён обряды сокровенные,— Где слуху музыка не рада, Где зрелище страшится взгляда; Узор, каким по дну изложины Растений помыслы изложены… Всё видел, слышал, чуял, ведал И ни одной черты Не предал. Неунывающей тропинкою,— Бегущей с детскою запинкою И с молчаливым заиканьем,— То перед вынырнувшим камнем, То перед корнем заковыристым, Из-под земли внезапно выросшим,— Шагал охотник белокожий, На всех охотников похожий. И не похожий, и особенный: К таким простым не приспособленный Вещам, как скука, злоба, скверна… Его грехи — и те, наверно, Иной бы счёл за достижения! Его простейшее движение Другим казалось бы шарадой… Сопровождалось бы тирадой… (Потом, когда пошли бы жалобы На сложность Нэтти, — я сказала бы, Что эти сетованья ложны: Охотник прост. Мы сами сл ожны; Как много в жизни вдохновенного! Как мало в ней обыкновенного И неизысканного! Вроде Стремленья к чести и природе!) …Уже зари краснеют полосы. Что там трепещет в рыжей поросли? В ледке и в зелени сверкает? Сверканьем путь пересекает? Откуда целый склад гортанности? Кто здесь довел до непрестанности, До пустомельства переливов Речь делаваров молчаливых? Ручей! К нему стрелок спускается. Струя с камнями пререкается, Играет солнечным оплетьем… К индейских сходок междометьям Припутав трели клавесинные, Весну несёт в леса пустынные, То расширяясь постепенно, То вдруг мелея… На колено Охотник рядом с ним становится,— К священнодействию готовится (С нехитрой горсточкой приёмов, Что от бобров узнал знакомых); Смущая свистом чащу дикую, Запруду строит невеликую И, не без некой тайной цели, Отводит воду к новой щели… …Была ли щель, через которую Могла пойти в другую сторону Вода истории? Не знаю… Но часто Нэтти вспоминаю. Того, чьи странствия чудесные, Слова прямые, мысли честные Показывают непреложно, Что людям быть людьми — возможно. Лето 1975