Мятеж на «Эльсиноре»
Шрифт:
– Который всегда выглядит злым и который стоял третьего дня на руле?
– Этот самый – Энди Фэй. Ну, так вот, Энди Фэй только что жаловался мне на О’Сюлливана. Говорит, что О’Сюлливан грозил убить его. Когда Энди Фэй сменился в восемь часов с вахты, он застал О’Сюлливана за тем, что тот точил бритву. Я повторяю вам весь их разговор в точности, как мне его передал Энди:
– О’Сюлливан говорит мне: «Мистер Фэй, я хотел бы сказать вам пару слов. – Пожалуйста, говорю я, что вам надо? – Продайте мне ваши непромокаемые сапоги, мистер Фэй, – говорит О’Сюлливан как нельзя более вежливо. – Ну на что они вам? – спрашиваю я. – Этим вы сделаете мне большое одолжение, – отвечает О’Сюлливан. – Но это моя единственная пара, – объясняю
– Или скоро им будет, – заметил я. – Я обратил на него внимание вчера – высокий малый, который все время что-то бормочет про себя.
– Да, это он, – подтвердил мистер Меллер.
– И много у вас на судне таких? – спросил я.
– Право, думаю, больше, чем я хотел бы, сэр.
В это время он закурил папиросу и вдруг быстрым движением сдернул с себя фуражку, наклонил голову вперед и поднял над ней горящую спичку, чтобы мне посветить.
Я увидел седеющую голову, макушка которой, не совсем лысая, была местами покрыта редкими, длинными волосами. И поперек всей этой макушки, исчезая в более густой бахромке над ушами, проходил самый огромный шрам, который мне когда-либо случалось видеть. Поскольку я видел его лишь мгновение – спичка быстро потухла – и так как рубец был невероятно велик, я, быть может, преувеличиваю, но готов поклясться, что мог бы вложить два пальца в ужасное углубление, и что ширина его также была не менее двух пальцев. Казалось, что кости здесь вовсе не было, а лишь большая щель, глубокая рытвина, покрытая кожей; и я чувствовал, что мозг пульсировал непосредственно под этой кожей.
Он надел фуражку и весело засмеялся, удовлетворенный произведенным эффектом.
– Это сделал сумасшедший кок, мистер Патгёрст, – косарем для мяса. В то время мы находились в нескольких тысячах миль от берега, в Южно-Индийском океане, но безмозглый кок вообразил, что мы стоим в Бостонской гавани и что я не хочу отпустить его на берег. В ту минуту я стоял к нему спиной и не сообразил, откуда получил удар.
– Но как вы могли оправиться от такой раны? – спросил я. – Должно быть, на судне был великолепный хирург, а вы обладаете удивительной живучестью.
Он покачал головой.
– Должно быть, это следует приписать живучести… и патоке.
– Патоке?
– Да. У капитана были старомодные предрассудки относительно антисептических средств. Он всегда употреблял патоку для перевязки свежих ран. Я лежал на койке много томительных недель – переход был очень длинный – и к тому времени, как мы пришли в Гонгконг, рана зажила, и в береговом враче не было надобности. Я уже нес свою вахту третьего помощника, – в то время у нас было по три помощника капитана.
Только спустя много дней я мог убедиться в том, какую ужасную роль этот шрам на голове мистера Меллера должен был сыграть в его судьбе и в судьбе «Эльсиноры». Если бы я знал это в ту минуту, капитан Уэст был бы разбужен самым необычайным образом, так как к нему явился бы крайне решительный полуодетый пассажир с диким предложением, в случае необходимости, немедленно купить «Эльсинору» со всем ее грузом с условием, чтобы ее тотчас повернуть обратно в Балтимору.
Но теперь я только подивился тому, что мистер Меллер прожил столько лет с
Мы продолжали разговаривать, и он рассказал мне много подробностей этого случая и других случаев в море, в которых играли роль безумцы, по-видимому, переполнявшие все суда.
И все-таки этот человек мне не нравился. Ни в том, что он говорил, ни в его манере говорить я не мог найти ничего дурного. Он казался человеком великодушным, обладающим широким кругозором и, для моряка, вполне светским. Мне нетрудно было простить ему чрезвычайную слащавость речи и излишнюю вежливость обращения. Дело было не в том. Но я все время с тяжелым чувством и, полагаю, интуитивно ощущал, несмотря на то что в темноте не видел даже его глаз, что там, позади этих глаз, внутри этого черепа, скрывалось чуждое мне существо, которое наблюдало за мной, измеряло меня, изучало и говорило одно, думая в то же время совершенно другое.
Когда я пожелал ему спокойной ночи и пошел вниз, у меня было такое чувство, точно я разговаривал с одной половиной некоего двуликого существа. Другая половина молчала. И все же я чувствовал ее, живую и волнующуюся, замаскированную словами и плотью.
Глава XI
Я снова не мог заснуть. Я принял еще кремортартар. Я решил, что теплота постели раздражает мою крапивницу. А между тем, едва я переставал стараться уснуть, зажигал лампу и принимался за чтение, раздражение кожи ослабевало. Но оно снова возобновлялось, как только я гасил лампу и закрывал глаза. Так проходил час за часом, и в течение их, среди тщетных попыток уснуть, я прочел много страниц «Отшельника» Рони – занятие не слишком веселое, должен оказать, так как все время речь идет о микроскопическом и слишком тщательном исследовании измученных нервов, телесных страданий и умственных аномалий Ноэля Сервеза. Наконец я бросил роман, проклял всех французов-аналитиков и нашел некоторое утешение в более жизнерадостном и циничном Стендале.
Над головой я слышал ровные шаги мистера Меллера, ходившего взад и вперед. В четыре часа вахта сменилась, и я узнал старческое шарканье ног мистера Пайка. Полчаса спустя, как раз когда зазвонил будильник буфетчика, тотчас же остановленный чутким китайцем, «Эльсинора» накренилась в мою сторону. Я слышал лающие и рявкающие приказания мистера Пайка, и время от времени над моей головой раздавался топот многочисленных ног заколдованной команды, которая натягивала и наматывала канаты.
«Эльсинору» продолжало кренить, и вскоре в свой иллюминатор я увидел воду. Затем она выпрямилась и бросилась вперед с такой быстротой, что через кружок толстого стекла рядом со мной я слышал шипение и свист пены.
Буфетчик принес мне кофе, и я читал до рассвета и после него, когда Вада подал мне завтрак и помог одеться. Он тоже жаловался, что не мог спать. Его поместили вдвоем с Нанси в одной из кают средней рубки. Как описал Вада, маленькая каюта, вся стальная, делалась воздухонепроницаемой, как только закрывалась стальная дверь. А Нанси настаивал на том, чтобы дверь была закрыта. В результате Вада задыхался на верхней койке. Он говорил, что воздух делался таким спертым, что пламя на лампе, как бы высоко ни был поднят фитиль, начинало опускаться и почти отказывалось гореть. Нанси преблагополучно храпел все время, а он, Вада, не был в состоянии сомкнуть глаз.
– Он грязный, – говорил Вада. – Он свинья. Я больше не буду там спать.
Поднявшись на корму, я увидел, что «Эльсинора» со многими убранными парусами неслась по бурному морю под нависшим небом. Я нашел также мистера Меллера шагающим взад и вперед совершенно так же, как несколько часов тому назад, и мне стоило некоторых усилий сообразить, что он сменялся с вахты от четырех до восьми. Но он сказал мне, что проспал с четырех до половины восьмого.
– Дело в том, мистер Патгёрст, что я всегда сплю, как младенец… Это означает чистую совесть, сэр, да, чистую совесть.