Мятеж на «Эльсиноре»

Лондон Джек

Он иногда внезапно останавливается среди своего бесконечного хождения взад и вперед, чтобы наблюдать ее безумные прыжки. Это зрелище ему очень приятно, так как его глаза блестят, и какой-то свет словно озаряет его лицо и придает ему выражение, напоминающее экстаз. Я уверен, что «Эльсинора» заняла теплый уголок в его сердце. Он находит ее поведение изумительным и в такие минуты постоянно повторяет, что за ее нагрузкой наблюдал он сам.

Поразительно, насколько этот человек за долгие годы, проведенные на море, привык понимать его движения. В этом хаосе буйных перекрещивающихся волн, несомненно, есть известный ритм. Я чувствую этот ритм, хотя и не могу его уловить. Но мистер Пайк его знает. В

этот день не раз, когда мы шагали взад и вперед и я не чувствовал, что нам угрожало что-либо особенное, он хватал меня за руку в ту минуту, как я терял равновесие, а «Эльсинора» валилась на бок и кренилась все больше и больше с размахом, который, казалось, никогда не должен был остановиться и который каждый раз прекращался совершенно внезапно, когда начинался соответствующий откат в обратную сторону. Напрасно старался я понять, как мистер Пайк предугадывает эти судороги, и мне теперь начинает казаться, что сознательно он их и не предугадывает. Он чувствует их, он знает их. Он, как и все, что касается моря, впитал их в себя.

К концу нашей прогулки я позволил себе нетерпеливо высвободить свою руку из неожиданно схватившей ее огромной лапы. Если за последний час «Эльсинора» хоть раз была спокойнее, чем в эту минуту, я этого не заметил. Итак, я стряхнул с себя поддерживающую меня руку, и в следующий момент «Эльсинора» вдруг кинулась на бок и зарыла несколько сот футов перил своего правого борта в волнах, а я покатился по палубе и с остановившимся дыханием налетел на стену капитанской рубки. У меня до сих пор еще болят ребра и одно плечо. Но как он мог знать, что это должно было случиться?

Он сам никогда не качнется, и кажется, что ему не грозит опасность упасть. Наоборот, у него такой излишек равновесия, что он постоянно одалживает его мне. Я начинаю питать большое уважение не к морю, а к морякам, не к той дряни, которая является рабами, заменяя моряков на наших судах, а к настоящим морякам, их властелинам – к капитану Уэсту и к мистеру Пайку – да, да, и даже к мистеру Меллеру, как бы он ни был мне неприятен.

Уже в три часа пополудни ветер, все еще свирепый, снова повернул к юго-западу. На вахте стоял мистер Меллер. Он сошел вниз и доложил о перемене ветра капитану Уэсту.

– В четыре часа мы повернем через фордевинд, мистер Патгёрст, – сказал мне, вернувшись, второй помощник. – Вы увидите: это интересный маневр.

– Но зачем же ждать до четырех часов? – спросил я.

– Так приказал капитан, сэр. В это время вахта будет сменяться, и мы сможем воспользоваться для работы обеими сменами, а не вызывать снизу отдыхающую смену.

И когда обе вахты находились на палубе, капитан Уэст, снова в своем клеенчатом плаще, вышел из рубки. Мистер Пайк с мостика командовал людьми, которые на палубе и на корме должны были работать с бизань-брасами, тогда как мистер Меллер со своей вахтой отправился вперед управляться с брасами фока и грота. Это был красивый маневр – игра рычагов, с помощью которых ослабляли силу ветра в задней части «Эльсиноры» и использовали ее в передней ее части.

Капитан Уэст не отдавал никаких приказаний и, по-видимому, совершенно не обращал внимания на происходившее. Он снова был особо привилегированным пассажиром, путешествующим для поправки здоровья. И несмотря на это, я знал, что оба офицера остро ощущают его присутствие и стараются проявить перед ним все свое искусство. Теперь я знаю роль капитана Уэста на судне. Он – мозг «Эльсиноры». Он стратег. Управление судном в океане требует большего, нежели несение вахт и отдача приказаний матросам. Матросы – пешки, а оба офицера – фигуры, с которыми капитан Уэст ведет игру против моря, ветра, времени года и морских течений. Он тот, кто знает. Они же – язык, с помощью которого он передает свои знания.

Скверная

ночь – одинаково скверная для «Эльсиноры» и для меня. Ее жестоко избивает зимний Северный Атлантический океан. Я заснул рано, измученный бессонницей, но проснулся через час в бешенстве: вся моя рожа покрылась волдырями и была словно обожженная. Еще кремортартар, еще книжка, еще тщетные попытки уснуть, пока, незадолго до пяти утра, когда буфетчик принес мне кофе, я завернулся в халат и, как сумасшедший, бросился в кают-компанию. Я задремал в кожаном кресле и был из него выброшен сильным размахом накренившегося судна. Тогда я попробовал лечь на диван и мгновенно заснул, но так же мгновенно оказался сброшенным на пол. Я убежден, что, когда капитан Уэст спит на диване, он спит только наполовину. Иначе – как он может сохранять такое неустойчивое положение? Разве только и он, как мистер Пайк, впитал в себя море и его движения.

Я перебрался в столовую, забрался в привинченное к полу кресло и заснул, положив голову на руки, а руки на стол. В четверть восьмого буфетчик разбудил меня: пора было накрывать на стол.

Отяжелевший от короткого сна, я оделся и кое-как выкарабкался на корму в надежде, что ветер прочистит мои мозги. На вахте был мистер Пайк, который уверенно шагал по палубе, по-старчески шаркая ногами. Этот человек – чудо: шестьдесят девять лет, тяжелая жизнь, а силен, как лев. А между тем вот как он провел одну эту ночь: от четырех до шести пополудни – на палубе, от восьми до двенадцати – на палубе, от четырех до восьми утра – опять на палубе. Через несколько минут он будет сменен, но в полдень снова очутится на палубе.

Я облокотился на перила и стал смотреть вперед вдоль палубы, на ее скучное пространство. Все клюзы и шпигаты были открыты, чтобы ослабить непрестанный напор Северного Атлантического океана. Между потоками воды всюду виднелись полосы ржавчины. Деревянный брус, на котором держались бизань-ванты, занесло на перила правого борта, а по палубе носило огромную кучу веревок и снастей. Нанси и полдюжины матросов время от времени, трепеща за свою жизнь, возились над ней, стараясь ее распутать.

Лицо Нанси заметно побледнело от долгих страданий, и когда стена воды обрушивалась на палубу через борт «Эльсиноры», он всякий раз первый бросался к спасательной веревке, протянутой впереди и сзади через огромное пространство палубы.

Остальные, не отставая от него, бросали работу и тоже бежали спасаться, если можно назвать спасением возможность схватиться обеими руками за веревку, тогда как обе ноги выплывают из-под тебя, и ты во всю длину шлепаешься на шипящую поверхность ледяного потока. Неудивительно, что у этих людей столь жалкий вид. Как ни плохо выглядели они, когда явились на судно в Балтиморе, сейчас, после нескольких дней тяжелой работы на холоде и в сырости, они уже были окончательно пришиблены.

Время от времени мистер Пайк останавливался при повороте и со злобной насмешкой что-то отпускал в адрес измученных бедолаг. Сердце этого человека огрубело. Будучи сам железным, он многое перенес, и у него не осталось ни терпения, ни сострадания к этим несчастным существам, которым недостает его железной силы.

Я увидел глухого – того скорченного малого, чье лицо я описал уже как лицо слабоумного и жалкого фавна. Его большие, прозрачные, страдальческие глаза были более чем когда-либо полны страдания, лицо его еще больше похудело и осунулось. И все же это лицо выражало большую чуткость, энергию и трогательное желание угодить и исполнить требуемое. Я не мог не заметить, что, несмотря на его тяжкое слабоумие и исковерканное, тщедушное тело, он работал больше всех и всегда последним бросался к спасательной веревке и первым оставлял ее, чтобы по колено или по пояс в воде пробраться сквозь бушующие волны и приняться за огромную, безнадежную кучу спутанных канатов и снастей.