Мятеж на «Эльсиноре»
Шрифт:
Очень холодно, хотя сегодня в полдень термометр стоял на тридцати трех. Я заставил Ваду взвесить одежду, которую я ношу на палубе. Не считая непромокаемого плаща и сапог, она весит одиннадцать фунтов. И все же во всем этом облачении мне не слишком жарко, когда дует ветер. Для меня непостижимо, как матросы, уже испытавшие однажды проход Горна, могут снова наниматься в плавание вокруг него. Это только показывает, как же они тупоумны.
Мне жалко Генри, юнгу. По общественному положению он ближе ко мне и когда-нибудь сделается служителем ютовой гвардии и помощником вроде мистера Пайка.
– Как вы думаете, когда мы снова будем у Горна? – невинно спросил я мистера Пайка.
Он обернулся ко мне в ярости, словно я нанес ему оскорбление, и прямо-таки ощерился на меня, прежде чем ушел, не удостоив меня ответом. Очевидно, он принимает море всерьез. Потому-то он такой превосходный моряк.
Дни бегут – если промежутки темно-серого света между периодами ночной темноты могут называться днями. Уже целую неделю мы не видели солнца. Положение нашего судна в этой пустыне моря и бури непредсказуемо. Однажды мы почти дошли до высоты Горна и на сто миль южнее его, а потом снова налетел юго-западный шквал, который разорвал наш топсель и отнес нас к востоку от острова Стэтена.
О, я знаю теперь этот Великий Западный Ветер, который вечно дует южнее пятьдесят пятой параллели! И я знаю, почему составители карт пишут его с прописной буквы, как, например, «Сила Великого Западного Ветра». И я знаю, почему лоции рекомендуют: «Что бы вы ни делали, держите на запад! Держите на запад!»
А западный ветер и сила западного ветра не позволяют «Эльсиноре» держать на запад. Шторм следует за штормом и всегда налетает с запада – и мы идем на восток. И холодно ужасающе, и каждый шторм начинается снежным шквалом.
В каютах весь день горят лампы. Мистер Пайк больше не заводит граммофона, а Маргарет не подходит к пианино. Она жалуется на то, что у нее всюду синяки и все болит. Я так налетел на стену, что вывихнул себе плечо. Вада и буфетчик хромают. Единственное место, где я могу устроиться с комфортом, – это моя койка. В ней я так укреплен ящиками и подушками, что самая дикая качка не может меня выбросить из нее. За исключением часов еды и небольших прогулок по палубе для моциона и воздуха, я лежу и читаю по восемнадцать-девятнадцать часов в сутки. Но непрерывное физическое напряжение крайне утомительно.
Невозможно себе представить, что должны испытывать бедняги на юте. Бак уже несколько раз заливало водой, и все в нем промокло насквозь. Помимо этого, они ослабели, и для того, что обычно могла бы сделать одна вахта, требуется участие обеих. Таким образом, они проводят на залитой водой палубе и на обмерзших реях столько времени, сколько я провожу в своей теплой, сухой койке. Вада говорит, что они никогда не раздеваются, а ложатся в свои мокрые койки в непромокаемых
Достаточно видеть, как они ползают по палубе или по снастям. Они действительно слабы. У них ввалившиеся щеки и землисто-серая кожа, а под глазами огромные темные круги. Предсказываемые мистером Меллером болячки и трещины покрывают их руки. То один, то другой, а иногда по нескольку человек сразу ложатся на койку на день-два из-за ушибов или от общей слабости. Это означает увеличение работы для других, поэтому те, кто еще держится на ногах, нетерпимы к больным, и матросу должно быть уж очень плохо, чтобы его не вытащили на работу его же товарищи.
Я не могу не поражаться Энди Фэю и Муллигану Джекобсу. Как они ни стары и тщедушны, просто невероятно, что они могут переносить. Кстати, я не могу понять, почему вообще они работают. Я не могу понять, почему каждый из них работает, повинуясь в этом ледяном аду Горна. Потому ли, что страх смерти не позволяет им бросить работу и принести нам всем смерть? Или же потому, что они рабы с психологией рабов, до такой степени привыкшие повиноваться своим хозяевам, что отказ от повиновения превышает их умственные способности?
Между тем, большинство из них через неделю после прихода в Сиэтл наймутся на другие суда, отправляющиеся к Горну. Маргарет объясняет это тем, что моряки забывчивы. Мистер Пайк согласен с ней. Он говорит, что за неделю юго-восточных пассатов в Тихом океане они позабудут, что когда-либо ходили вокруг Горна. Я удивлен. Неужели они настолько глупы? Неужели страдания не оставляют в них никаких воспоминаний? Неужели они боятся только непосредственной опасности? Неужели они не заглядывают вперед, дальше завтрашнего дня? В таком случае они, действительно, должны быть там, где они находятся, и не заслуживают лучшего.
Они безусловно трусы. Они убедительно доказали это сегодня в два часа ночи. Я никогда не был свидетелем такого панического страха, и это был страх непосредственной опасности, страх бессмысленный и животный. Случилось это на вахте мистера Меллера. По странному стечению обстоятельств, я читал «Разум первобытного человека» Боа, когда услышал над своей головой топот ног. В то время «Эльсинора» лежала почти без парусов, в дрейфе на левом боку. Я старался угадать, что могло вызвать всю вахту на корму, когда услыхал топот ног бегущей второй вахты. Я не слышал ни натягивания, ни накручивания, и в моем мозгу вспыхнула мысль о мятеже.
Но ничего не было слышно, и, движимый любопытством, я влез в свои непромокаемые сапоги, меховую куртку и непромокаемый плащ, надел зюйдвестку и перчатки и вышел на палубу. Мистер Пайк, уже одетый, опередил меня. Капитан Уэст, который в бурную погоду ночует в командной рубке, стоял в дверях, откуда свет лампы лился на перепуганные лица матросов.
Обитателей средней рубки не было, но все обитатели бака, за исключением Энди Фэя и Муллигана Джекобса, как я потом узнал, прибежали на ют. Энди Фэй, принадлежавший к находившейся внизу вахте, спокойно остался в своей койке, а Муллиган Джекобс воспользовался случаем, чтобы проскользнуть на бак и набить себе трубку.