На далеких рубежах
Шрифт:
Грише казалось, вот-вот бедняжка Биби не выдержит этих смотрин, зальется слезами. Она ведь знала, как отец относился к их браку.
Но вот Григорий уловил на губах отца легкую улыбку и облегченно вздохнул — понравилась!
— Здравствуй, дочка, — сказал наконец Гордей Захарович. — Здравствуй, девонька моя. Красивенькая ты и хозяйственная, как погляжу. Вот-то обрадуется старуха, когда я ворочусь домой и расскажу, какая у нас невестка. А то только и слышишь: «Что это там за туркеня у нашего Гришуни?» Поглядит на карточку и опять за свое…
— Не туркеня, а туркменка, — снова поправил отца Байрачный, готовый пуститься в пляс на радостях. — И вообще, при чем тут национальность?
— Винюсь тебе, дочка, что так назвал. Стар больно. Все путаю. Гриць у меня младший, а вот женился… А мать совсем сдает. То, бывало, с весны, как пригреет солнышко, так ее с огорода не докличешься, все копается. А этим летом что-то прихварывать стала. Силушки нет, яблока и того сорвать не может. Собрались бы к нам проведать старуху, а то помрет, невестку так и не увидит. А, Грицько? А ты что скажешь, дочка?
— Мне давно хочется поехать на Полтавщину. Гриша говорит, что там чудесно — Ворскла течет, луга цветут. Только не пускают его. Все некогда. Днем и ночью полеты, полеты…
— Попрошу отпуск у командира, батя. Может, вместе и поедем. Я уже думал об этом, да боялся, а вдруг жена моя вам не понравится? Этого я очень боялся. Потому и думал долго.
— Гм, — ухмыльнулся старик. — Глупый ты, Грицько! Думаешь, как я уже стар, так ничего и на разумею?
Биби смутилась. Помогла отцу снять сапоги и подала домашние шлепанцы. Потом, достав чистое полотенце, повела тестя на кухню умываться. Умывшись, Гордей Захарович причесался перед зеркалом, разгладил усы и наклонился над узлами. Вытащил окорок домашнего копчения, колбасу, залитую смальцем, и четыре бутылки, заткнутые кукурузными початками и залепленные воском.
— Самогонка?
— Свой первачок.
— Запрещается ведь гнать.
— А я так, чтоб никто не знал. За хатой в вишняке, и ни синь пороху.
— Давайте спрячем, а то обещал зайти к нам замполит.
— А он что, участковый у вас? Акт составит?
— Совестно, батя! Отец офицера, секретаря комсомольского комитета — и вдруг самогонщик.
— А это не вашего ума дело. Из своего сахара гнал, два мешка заработал в колхозе.
— Ну вот: сахар переводите!
— Говорю, не твоего ума дело! — сердито повторил Гордей Захарович. — И не ворованный сахар. Ступай и кличь в гости своего командира. Аль, может, он у вас такой, что нос задирает?
— Нет, он не такой. Но водки, а тем более самогонки не пьет.
— Болтай!
— Правду говорю.
— Печенка больная?
— Нет. Просто не пьет. У нас так: либо летай, либо пей. Одно с другим не сочетается.
— И ты не пьешь?
— Нет.
— Это хорошо, сынок, что не пьете, — переменил тон старик. — Пьяный силе своей не хозяин. Правильно поступаешь. Запомни: пьяного речи — трезвого мысли. Выпьешь на копейку, а наболтаешь на рубль… А при твоей работе… молчок! Это я понимаю. Да, горилка до добра не доведет. Помнишь дядю своего Марка? Ну, того, что служил на заводе на винокуренном? Так вот, было дело — дорвался до бочки, как вол до воды, — и уже не поднялся. Так и сгорел, горемычный. Люди бают, видели, как дымок сизый вылетал со рта.
— А для чего ж вы гнали, да еще сюда привезли?
— Как это для чего? — искренне удивился Гордей Захарович. — Свадьбу справим, как водится среди добрых людей. Покличешь еще Скибу Петра. Письмо ему передал старый Скиба. Вместе думали ехать, да он комбайнером в колхозе… Не ослобонил председатель.
Опорожнив узлы, Гордей Захарович кликнул невестку, велел ее все убрать на кухню, а сам сел на стул и посадил рядом сына.
— Ну, сказывай, сынок, что оно тут и как. На реактивном летаешь?
— Теперь все самолеты-истребители реактивные.
— И у американцев тоже?
— Тоже.
Гордей Захарович ближе пододвинулся со своим стулом к сыну, спросил шепотом:
— А скажи, Грицько, начистоту: у кого лучше самолеты — у нас или у американцев? Про ракеты — известно, наши лучше; наши взлетают, а ихние в море падают. А вот как с самолетами, а?
— У американцев тоже авиация сильная, но таких самолетов, как наши, у них еще нет.
— Ага, стало быть, и по самолетам мы их обскакали?
— Обязательно.
— Это хорошо, матери его ковинька! — бравым жестом подкрутил усы Гордей Захарович и снова понизил голос: — А вот, это недавно, перед тем, как весне быть, газеты писали — я, правда, сам не читал, — что наши обстреляли самолет американов, — тот залетел на нашу территорию. Скажи, это как же прикажешь понимать? Мы с кумом думали-гадали, да и решение вынесли такое: коль американ тот домой не воротился, стало быть, наши его и порешили.
— Правильно. Было такое дело. Замполит одного сбил, а двух — командир звена капитан Телюков.
— И они таки вправду заблудили, американы, или, может, случилось так, как с нашим соседом когда-то: пустил он своих овец на наш выгон, а когда мы загнали их к себе в кошару, сосед взмолился: «Так и так, бедные овечки заблудились, верните!»
Байрачный рассмеялся:
— Конечно же дело не в этом. Враки это все. Ведь мы же ни разу не заблудились.
— Я тоже думаю — враки. Ну, а ты, Грицько, никого еще не сбил?
— Пока нет.
Биби тем временем хлопотала на кухне — готовила обед. Пошептавшись с женой, Грицько пошел к Телюкову, попросил у него «Волгу» и съездил в Каменку. Вернувшись с покупками, он застал отца в обществе замполита и односельчанина Петра Скибы. Все втроем сидели за накрытым столом.
Замполит, впрочем, вскоре поднялся. Прислушавшись к гулу самолета, он заметил:
— Кажется, командир летит от полковника Жука. Надо пойти встретить. — Простился и ушел.
Следующей ночью полковник Жук пустил трех бомбардировщиков: двух — почти на практическом потолке, а одного — на бреющем. Экипажи сыпали в воздухе противолокационную фольгу.
Это было то, чего так настойчиво добивался подполковник Поддубный.
Ну что ж, видно не зря побывал он у полковника Жука.