На день погребения моего
Шрифт:
— Существует тонкая грань, — однажды намекнул магнат, — между убийством одного старого Анархиста и изъятием всей семьи. Я до сих пор не уверен, как мне нужно было поступить.
— Их тысячи на свете, мы внесли свою лепту в их уничтожение, —растерянно ответил Фоули. — Зачем заморачиваться и выделять кого-то из них?
— Этот мальчик Кристофер, например. Он другой.
Фоули не был невинным ягненком. Он бывал на площади Купер-Сквери в районе злачных мест, провел вечер, а может быть, и два, в пансионатах, где мужчины танцевали друг с другом, или наряжались как Нелли Нунан или Анна Хелд и пели для толп «фей», как они себя называли, это воспринималось просто как очередная деталь городской развращенности, разве что приправленная страстью. Она была не просто настоящей, она была слишком настоящей, чтобы ее игнорировать. Фоули зашел далеко, он научился не пренебрегать страстью другого мужчины.
Безусловно, то, что Кита привезли сюда из скалистой нищеты Сан-Хуана, было актом спасения, равным обращению в Христианство ребенка жестокого варвара, которого тот обязан был умертвить. Так мотивы, которыми руководствовались на Перл-Стрит, заставили вступить в игру, а со временем — и разработать план для всей семьи. Мэйва будет получать ежемесячное пособие на себя и Лейк. Фрэнку предложат высокооплачиваемую работу, когда он закончит Горную школу в Колорадо, Риф...
— На самом деле его не видели уже некоторое время... Еще один бродячий игрок, он появится рано или поздно, и окажется самым дешевым из всех, пусть довольствуется скромным джек-потом, который он никогда не надеялся выиграть.
Но голос, не похожий на другие голоса, говорившие с Фоули, начал говорить и, однажды начав, настаивал:
— Это можно назвать коррумпированием молодежи. Ему было мало заплатить за убийство его врага, ему обязательно нужно еще и подкупить детей жертвы. Ты в муках пробирался сквозь дебри Дикой природы, в конце концов, в Колд-Харбор ты три дня находился между жизнью и смертью, между мирами, и вот для чего ты спасся? Для этого низкого, нервного, лукавого холопства у слабеющего сознания?
Далли ехала в поезде на восток, она практически замкнулась в себе, быстро поняв, что в эти дни для поэтов-ковбоев ничто не сравнится с рельсами, наряду с мошенниками, провинциальными девицами и карманниками их можно было встретить на любом поезде на запад от Чикаго. Они ехали в вагонах-салонах, часами восхищаясь всем, что мелькало за окном, представлялись при знакомстве «Рауль» или «Себастьян», флиртовали с молодыми матронами прерий, ехавшими к мужьям или от мужей, имена которых редко упоминались. В обитых бархатом открытых вагонах для туристов или вагонах-ресторанах, частных и общественных, едущих и стоящих на месте, эти пташки подавляли аппетиты и вызывали тошноту. Кофе в чашке остывал до температуры льда. Головорезы, замышлявшие лихое дело, отшатывались, разворачивались и уходили прочь, словно к ним подбирался неодолимый газ, и поэты Дикого Запада приступали к неистовым восхищениям.
Снова увидеть Чикаго — не то, чтобы кто-то ее об этом спрашивал, но если бы спросили, она не смогла бы четко описать свои чувства, а кроме того, между поездами у нее не будет времени многое увидеть. Где-то в ее голове таилось представление: раз Белый Город существовал когда-то на Озере в Джексон-Парке, он разросся каким-то образом, как хлебные дрожжи, заполнив весь город благодатью. Когда она ехала по городу к Узловой станции, поняла, что потрясена необъятностью, нагромождением архитектурных стилей, оживлением, подъемом, небоскребами в сердце города. Это некоторым образом напоминало ей павильоны Парка развлечений, эту смесь всех народов мира. Она выглядывала из окон, надеясь увидеть проблеск своего Белого города, но видела лишь меркнущий свет дня, и понимала, что запущен какой-то обратный процесс —не разрастание дрожжей, а сгущение в эту каменную серьезность.
В Нью-Йорке она наконец-то покинула транспортное средство, рассматривая тени птиц, движущиеся на озаренных дневным светом стенах. Сразу за углом, на большой Авеню, двуконки, изогнутые и требующие налога на роскошь, как кровати куртизанок в любовных романах, ехали мимо, лошади ступали точно, в зеркальной симметрии. Тротуары запружены мужчинами в черных костюмах с жесткими белыми стоячими воротниками, резкий свет полудня толкал вперед жителей пригородов, эффектные высокие сияющие цилиндры отбрасывали тени, казавшиеся почти твердыми... Женщины, наоборот, были наряжены в светлые цвета — гофрированные манжеты, контрастные отвороты, шляпки бархатные или соломенные, украшенные множеством искусственных цветов, перьев и лент, широкие поля бросали на лица томную полутень под стать пудре и румянам. Гость из дальних миров мог бы представить два разных вида, у которых мало общего друг с другом...
Когда пришло время обеда в ее первый день в Городе, Далли пошла в ресторан, чтобы поесть. Это было веселое место, почти всюду блестящий белый кафель, звон серебра о фаянс. Специфический запах церковной трапезы — запах американской домашней кухни. Чистые салфетки свернуты и ждут в стаканах для воды. На каждом из длинных столов высокая стойка с вентилятором, набирающим обороты, и маленькая гроздь электрических лампочек: каждая под стеклянным абажуром, под тем, что показалось ей корпусом гидромотора. Она не увидела никаких плевательниц, никаких курильщиков сигар, никаких скатертей, но безупречную чистоту мраморных столешниц поддерживали девушки в белых платьях с поясами и маленькими черными галстуками-бабочками, их волосы были аккуратно заколоты, они относили посуду в мойку и сервировали новые места.
— Ищешь работу, дорогуша? Тебе нужно обратиться к миссис Драгсоу.
— Нет, сегодня пришла пообедать.
— Выбирай место сама, видишь вон тот ряд? Если я понадоблюсь, меня зовут Кэти.
— Я Далия. Ты с юга Огайо, полагаю.
— Да, Чилликот. Ты тоже?
— Нет, но я бывала там пару раз, милый городок, много охотников на уток, насколько я помню?
— Это были не утки, а шотландские куропатки. Мой папа брал нас на охоту всё время. В основном ждали и мерзли, но как же я по этому скучаю. Здесь все — вегетарианцы, конечно же.
— О горе мне, мой рот настроился на славный кусок бычатины.
— Соте здесь обычно неплохое... Тебе есть где остановиться, Далия?
—Я справлюсь, спасибо.
— Лед тонкий в этом городе, вот что я имею в виду. Ступать надо осторожно.
— Кэти!
— Не переоценивай себя сегодня. Ну, ты знаешь, где меня искать.
Она растворилась в гигиеническом глянце заведения.
Далли поселилась в скромном отеле для молодых леди, плата за номер в котором не съела бы ее денежные запасы слишком быстро, и начала ходить пешком по тротуарам в поисках работы. После одного дня работы подмастерьем настройщика органа в театральном районе, которая не принесла ожидаемых результатов из-за отсутствия у нее члена, как она выяснила, ей случилось увидеть Кэти, выходившую из переулка с хмурым лицом.
— Еще один отказ, — бормотала Кэти. —Как я стану Мод Адамс при таком раскладе?
— О, мне очень жаль. Со мной произошло то же самое.
— Это Нью-Йорк. Пренебрежение изобрели здесь. Но зачем они несут ахинею о возрасте девушки?
—Так... ты актриса.
—В рабочее время я убираю столы в вегетарианском браухаусе Шульца —кем еще я могла бы быть?
Несколько дней спустя они ели китайское рагу на Пелл-Стрит и обсуждали ситуацию с работой.
— Модель художника, — воскликнула Далли. — Правда? Это так романтично, Кэти! Почему ты не согласилась?
— Я знаю, что это работа и мне нужно бы за нее ухватиться, но моим призванием всегда была сцена.
Кэти заверила ее, что существуют способы похуже выжить в этом обездоленном городе, намного хуже, чем большинство людей способно себе представить.
Кроме китайского рагу, которое было скорее очередным чудачеством пригородов, в заведении пахло серьезной кулинарией. Деревянные потолочные вентиляторы медленно вращались, разгоняя табачный дым, запах арахисового масла и, возможно, опиума, развевая свисающие полоски красной бумаги, на которых было написано дневное меню китайским шрифтом. Пол был укрыт опилками, мебель из черного дерева инкрустирована перламутром. По всей комнате фонари, шелковые знамена, золотые драконы и изображения летучих мышей. Завсегдатаи ели акулий плавник, морского шашеня и ароматизированную ветчину, запивая всё это грушевым вином, пожирали китайское рагу с огромных тарелок и, часто грубо, требовали добавки.