На день погребения моего
Шрифт:
Они свернули с Шестой авеню в даунтауне и оказались на Бликер-Стрит. Слева небо озарял какой-то абрикосово-розовый свет, и юго-восточный ветер приносил аромат жаренного кофе с Саус-Стрит, можно было услышать, как по реке плывут судна.
Был вечер субботы в Киппервилле. Мимо пробегали бородатые юноши, догоняющие девушек в платьях с красным узором «турецкий огурец». Жонглеры на моноциклах исполняли акробатические номера вдоль тротуара. Негры обращались к прохожим, показывая маленькие пузырьки с белым порошком, их лица выражали вопрошающую надежду. Уличные торговцы продавали вареную кукурузу и гренки с жареными голубями. Дети свистели у открытых окон арендованных квартир. Жители пригородных трущоб направлялись в такие заведения, как «У Марии» в МакДугал, оживленно болтая и спрашивая друг у друга: «Ты знаешь, куда мы идем?».
Р. Уилшир Вайб жил в особняке итальянского стиля, архитектор которого не смог устоять перед побуждением добавить детали в стиле Боз-Ар. Особняк находился на северной стороне улицы, рядом росли деревья гинкго, стояла пергола, располагались небольшие дома плотной застройки.
Двое дворецких поклонились им у входа, и они поднялись в бальный зал, в центре которого висела ослепляюще яркая огромная газовая люстра, прямо под ней — круглая кушетка, обитая бордовым плюшем, окаймленная золотой бахромой и украшенная атласными подушками соответствующих оттенков, на которой помещались от восьми до шестнадцати нетанцующих по радиусу, не совсем в шутку эту кушетку называли средством против тихонь, поскольку те, кто не хотел участвовать в танцах, вынуждены были сидеть в некомфортных условиях точно по центру огромного зала, а танцоры кружились вокруг них по полу, гладкость которого точно выверялась с помощью многократного применения кукурузной муки и пемзы — стены предназначались для коллекции живописи Р. У., которой требовался толерантный взгляд, интерес к культуре и решительное безразличие к проявлениям тошнотворного.
Повсюду росли пальмы, арека, пальметто, китайские ливистоны — от приземистых тепличных образцов в плетеных горшках до вестибюльных разновидностей высотой двенадцать футов, величественные кокосовые и финиковые пальмы, иногда намного ниже, но стремительно растущие и достигающие высоты бального зала благодаря отверстиям, сделанным для них в мешающих полах и потолках, создавая некие джунгли, в которых экзотические формы жизни скользили, крались и иногда ползали — дамы полусвета с темными веками, мужчины с волосами до плеч, цирковые артисты, субретки в радикально нескромных костюмах, разносящие на подносах шампанское «Перрье Жуэ», дамы из высшего общества, чьи броши-орхидеи от Тиффани пылали ярко, как пламя их лона, перебежчики с Уолл-Стрит, собиравшиеся возле огромных ванных комнат — поговаривали, Р. Уилшир установил телеграф в каждом клозете.
Небольшой оркестр на сцене в конце огромной комнаты играл попурри из различных постановок Р. Уилшира Вайба. Мисс Уми Вамплет пела «О, когда ты говоришь, то уж говоришь», песню из ее звездной роли Кейт Чейз Спраг в «Роско Конклинге».
Кэти бросила ее ради какого-то типа в дешевом костюме, представившегося импресарио, хотя ему не удалось бы одурачить даже вашу бабушку, и Далли вышла через застекленную створчатую дверь. Из сада на крыше, мимо грязных масс серых и коричневых теней, мимо окон, освещенных газовым светом, и фонарей в тайном дозоре под железнодорожными эстакадами, далеко на окраинах городское освещение сталкивалось с небом цвета темного индиго, словно ночь забыла туда спуститься, увязнув в розовых мечтах освещенных фасадов.
Молодой мужчина смотрел на город, облокотившись о парапет. Она заметила его сразу, как только вошла, он был выше окружавшей его толпы тусовщиков, но вовсе не выросший, что выяснилось достаточно мирно, словно он рекламировал свою неискушенность. Возможно, это было связано с дымом в помещении, но ей казалось, даже вблизи, что его черты не были тронуты — и, возможно, никогда не будут тронуты тем, что, как ей казалось, она уже знала о грубости этого мира. Это напомнило ей о детях, с которыми она играла по часу в городах, оставшихся в далеком прошлом, и безжалостную наивность мальчишек-газетчиков в вечерней толпе, объявляющих о больших ограблениях, пожарах, убийствах и войнах голосом столь же чистым, как голос, который должен был быть у их клиентов — нет, не достаточно грубый, отнюдь, что он начнет рано или поздно искать в глазах, мажор или кто он там, хотя она сомневалась, она уже знала, как выглядят эти мальчики из высшего общества, это был стиль Парня из Бауэри с необходимыми изменениями классового наряда, вот что это было.
Он оглянулся и улыбнулся, возможно, немного поглощенный своими мыслями, и она вдруг вспомнила про ту молодежную тряпку, которую Кэти едва ли не силой заставила ее купить, с высоким вырезом и ярдами дурацких оборок для барн-данса...и конголезский фиолетовый! Отделка в шотландскую клетку! Ааааах! О чем она думала? Или не думала? Это был тот почти сверхъестественный момент в «Смоукфутс», по-видимому, когда она увидела призрак матери в фиолетово-сером и не могла рассуждать здраво. Она даже не помнила, сколько стоило платье.
Он открыл портсигар и предложил ей закурить. Такого никогда раньше не было, и она не знала, что делать.
— Вы не возражаете, если я...
— Не возражаю, — ответила она, или что-то изощренное в таком роде.
Внутри раздалась барабанная дробь, звон тарелок и короткая увертюра к «Фуникули, Фуникула», огни таинственным образом померкли, внутри воцарились холодные сумерки.
— Идемте? — он жестом пригласил ее идти первой. Когда она оглянулась, оказалось, что он исчез.
Надо же, как быстро.
У эстрады стоял красивый старик в привычном наряде мага с бокалом вина, стучал по бокалу волшебной палочкой, приговаривая: «Тяжело пить полудрагоценный камень, но в каменном мире пить что-либо другое — слишком большая роскошь». Он перевернул бокал, и оттуда выпала горсть аметистов и гранатов. Когда он снова повернул бокал лицом кверху, в нем опять было вино, которое он начал пить.
Она почувствовала непривычное давление на ногу и посмотрела вниз. «Хороший наряд», — прокомментировал масляный голос откуда-то из-под локтя Далли, голос принадлежал Чинчито, высокомерному цирковому лилипуту, который выступал на сцене Бауэри, по словам Кэти, его ценность на этих собраниях заключалась в возбуждении сексуального аппетита, не говоря уж про орган, несоразмерно большой для его телосложения. «Как насчет того, чтобы потеряться?» — предложила Далли, в ее голосе звучало восхищение. Чинчито ответил с учтивостью, выработанной годами увольнений без объяснения причин.
— Не знаю, что значит потеряться, Рыжая, — подмигнул он, ушел и вскоре скрылся в толпе.
Но на этом трудности Далли не закончились. К ней подошел вкрадчивый господин с ослепительно напомаженными седыми волосами, на его мизинце красовался огромный перстень с изумрудом, он подавал ей кубок за кубком странный горячий напиток из чаши для пунша, пока ей не начали мерещиться картинки из дешевого синематографа на обоях.
— Я видел ваше самозабвенное представление в Чайнатауне. Постарайтесь никогда о нем не забывать. Вы такая соблазнительная пленница, — и прежде чем она успела опомниться, он, кажется, схватил ее запястье и начал надевать изысканные серебряные наручники.
— Думаю, нет, — раздался откуда-то спокойный голос, и Далли поняла, что ее ведет к причудливому ящику с этикеткой «Таинственный шкаф» высокая фигура в плаще, оказавшаяся ассистенткой фокусника.
— Сюда. Залазь.
Далли не была склонна к обморокам, но выполнила то, что ей велели, потому что как раз перед тем, как дверь захлопнулась, воздух, кажется, стал светлее, и она узнала ту женщину, которую видела вчера в универмаге «Смоукфутс» — сегодня на ней было трико танцовщицы и бархатный плащ, усыпанный блестками. Обоняние Далли помнило что-то еще, что-то вне времени и прежде памяти, прежде ее первых детских слов, дразнящий нос аромат ландыша.