На день погребения моего
Шрифт:
Большую часть времени, так или иначе. Иногда — сразу после взрыва, это было — словно говорить с ними слишком громко, чтобы можно было проигнорировать этот демарш. А иногда его мучила нерешенная проблема с Дойсом и Слоутом, где бы они ни были в эти дни. Если тома «Капитала» демонстрировали очевидный баланс в пользу вечных мук, если эти плутократы были несомненно злонамеренными людьми, тогда насколько хуже были те, кто решал за них проблемы, это нельзя было списать на неведение, не все эти люди были на плакатах «Разыскивается» той темной текстуры, которая скорее была похожа на воспоминание, они отображали скорее дьявольскую жажду, чем сходство с каким-нибудь бандитом из реальной жизни...
Да, они со
Ему больше не нужно было заботиться о Веббе. Гряда Сан-Хуан превратилась в поле боя: шахтеры Профсоюза, штрейкбрехеры, милиция, наемники владельцев шахт — все стреляли друг в друга, то и дело отправляя кого-то в односторонний переход в ту темную страну, в которой они все собрались. Они хотели привлечь его внимание, они и погибшие в других местах — Кер-д'Ален, Криппл-Крик, даже на востоке в Хоумстеде, в других точках между этими городами — все они заявляли о себе. Теперь это были мертвые Рифа, договорились, не устроили ли они гранд-оперу возвращения, чтобы напомнить ему о себе. Черт возьми. Он больше не мог сбежать от них, как из дома, полного маленьких сирот, опекуном которых неожиданно стал. Эти мертвые, эти белые всадники границы, у которых больше не было нервов, теперь действовали как агенты невидимых сил, но, как дети, сохраняли собственную невинность — невинность ранней загробной жизни, новичков, которым нужна защита от обид на этом пути загробного мира без указателей, таком безжалостном. Они так ему доверяли, словно он знал лучше, чем они, присмотр за ними... доверяли поддержание связи между ними, и он мог обмануть их веру не больше, чем подвергнуть сомнению свою собственную...
Иногда он совершал ошибку и говорил это вслух, когда слышала Стрэй. Она взяла себе за правило внимательно смотреть на младенца, словно Риф подвергал его какой-то опасности, а потом начиналось:
— Это не то что носить цветы на чью-то могилу, Риф.
— Нет? Я думал, все мертвые разные. Конечно, некоторые действительно любят цветы, но другие лакомы до крови, ты не знала?
— Для этого существует Шериф.
Нет. Это довлело им, душам за Стеной, ничего общего с Государством или государственным правом, а особенно — с чертовым Шерифом.
— Моя работа заключается в том, чтобы предотвратить столкновение сторон, — однажды попытался поучать Рифа один из этих Шерифов.
— Нет, Бэрджесс, твоя работа — наблюдать, как они продолжают убивать членов Профсоюза, и чтобы никто из нас не смог им отомстить.
— Риф, если они нарушили закон...
— О, очковтирательство. Закон. Ты — просто маленький салунный забулдыга в их чертогах, Бэрдж. Думаешь, если кто-то тебя подстрелит прямо здесь, они хоть глазом поведут? Хотя бы пришлют цветы Лорин и вашим маленьким чавалито? Труба пневматической почты выплюнет кусок бумаги — вот и всё, новая бессловесная тварь начнет на всё закрывать глаза, нацепит эту звезду, на которой даже не указано твое имя, не говоря уж о некрологе в газетах. Можешь называть это законом, обеспечением правопорядка, конечно, если хочешь.
А Стрэй он сказал:
— Это слишком дорогая вещь, чтобы оставить ее в офисе, полном клоунов.
— Дорогая. Господи Иисусе.
— Не надо начинать плакать, Стрэй.
— Я не плачу.
— Ты вся покраснела.
— Ты не знаешь, как выглядит плач.
— Дорогая, ты уже давно думаешь о публичной казни, прости, я знаю весь этот старый коленкор: «О, дорогой, я не хочу, чтобы тебя повесили», я это ценю, но скажи мне, что еще помимо этого?
— Что еще? Ты сегодня полон задора, действительно хочешь узнать, что еще? Слушай меня, кусок говядины: тебя повесить - это я могу понять, но они могут решить повесить еще и меня. Вот что «еще».
Он не заметил в этой реплике обещание, которое Стрэй искренне в нее вложила: следовать за ним даже на виселицу, если судьба приведет их туда. Но он не хотел слышать ничего подобного, черт возьми, он сразу притворился, что дело в его безопасности.
— Дорогая, они не собираются тебя вешать. Они захотят тебя поиметь.
— Конечно. А потом повесят.
— Нет, потому что на тебе уже будет порча, им нужно только повергнуть человека в прах у своих знаменитых ножек.
— Ох. Ты такое дитя.
— Не жалей меня.
— Я и не собираюсь. Просто повзрослей, Риф.
— И что,стать таким, как вы все? Думаю, не надо.
Вот что мужчина получает, если откроет сердце и поделится своими мыслями. Риф знал, что его дни в семейном динамитном деле сочтены, но были и другие способы войны, кроме взрывов. Единственное, в чем он был уверен — нужно продолжать действовать, чтобы всё было хорошо. Но пришло время, самое время было Фрэнку вступить в игру.
— Я собираюсь в Денвер, попробую найти старину Фрэнка.
Она приблизительно понимала, что он задумал, и на этот раз воздержалась от замечаний, просто кивком головы указала ему на дверь, укачивая на руках Джесси.
Он выехал с наступлением зимы, под покровами и клобуками ночных всадников размером с гору, потрепанных и в снегу, они останавливались лишь для того, чтобы сформировать сугроб или собрать лавину, ожидающую возможности стереть с лица Земли всё, что попадется ей на пути. Потоки водослива, примерзшие к вертикальным скалам, напоминали безлистные рощи белых тополей или берез. Закаты являли собой багровые огненные смерчи, пронизанные ослепляющими оранжевыми прожилками. Другие всадники, которых он встречал, были дружелюбно настроены по отношению к собратьям-кавалеристам из войск, не собиравшихся спускаться в долины, на южные пастбища, словно остаться в горах было для них делом чести, каким-то бессрочным злоключением на высоте, и происходить всё должно было именно здесь, среди этих белых вертикальным поверхностей, потому что нигде больше это ничего не значило бы. Они крепили свои захудалые хибарки к горе стальным тросом и скреперным блоком — пусть ветер ревет и проваливается к чертям.
А на следующее утро они выходили собирать куски крыш и дымоходов, и всё, что еще не улетело в Мексику.
Когда высота перешла в царство неземного, шансы борьбы за жизнь казались слишком несущественными, чтобы принимать их во внимание. Слой снега в городах становился глубже, он укрывал улицы до окон, а потом — и до верхних этажей, с севера дул всё более лютый ветер, больше ничто здесь, никакие здания или планировка улиц, не казалось более прочным, чем ночной бивуак, к весне здесь будут лишь призраки и скорбь, руины из почерневшего дерева и разбросанных камней. Конечно, иногда это были просто человеческие представления о том, что могло бы быть — кто-то приезжал сюда из Техаса или Нью-Мехико, или даже из Денвера, и всё тут выглядело так, словно ничто не может выжить, и о чем только люди думали, когда строили здесь свои жилища.
Риф ехал на январском жеребчике по имени Борраска — он был маловат, но быстрый и толковый, и дрессированный, как большинство лошадей в этом краю — такая здесь была топография, на нем можно было подняться на любую гору или спуститься вниз, здесь он даже лучше сохранял равновесие. Они ехали по долине, по обе стороны которой собирались лавины.
Подобно горам и ручьям, и другим неотъемлемым чертам ландшафта, у каждой лавины в Сан-Хуане было имя — неважно, когда она сошла в последний раз. Некоторые сходили по пару раз в день, другие вряд ли когда-то сходили вообще, но все они были — словно резервуары чистой потенциальной энергии, пребывали там наверху в состоянии готовности и ждали подходящего случая.