На день погребения моего
Шрифт:
На станции Гуанахуато североамериканцы, пуская клубы дыма чистейшими сигарами «Веракрус», вышли из вагона под полуденный ливень, и побежали в укрытие под неоцинкованной односкатной крышей, по которой так дубасил проливной дождь, что никто там не мог говорить или слушать. Там, где крыша совсем проржавела, вода лилась почти гневно.
— Цинк ценой несколько песо решил бы проблему, самое то, — прокомментировал Фрэнк, и Эвболл, его не слышавший, пожал плечами.
К ним подходили продавцы жвачки, солнцезащитных очков, соломенных шляп и огненных опалов, шокирующе молодые женщины, дети, предлагавшие поднести их багаж и начистить их ботинки, слоняющиеся в надежде кучера гостиничных двуколок, предлагавшие задуматься, где гости будут сегодня ночевать — все, кому можно было отказать, вежливо погрозив пальцем.
Старый каменный город пах домашним скотом, водой из скважин, нечистотами, серой и прочими отходами горной металлургии... Сюда доносились звуки всех невидимых кварталов города — голоса, грохот пестов для дробления породы, звон церковных колоколов, сообщающих время. Звук отражался от каменных стен и усиливался на узких улочках.
Фрэнк устроился на работу в «Эмпресас Остианас С.А» и довольно легко вник в суть процесса амальгамации. Они с Эвболлом вскоре пристрастились к жизни завсегдатаев кантин, единственное неудобство которой заключалось в том, что Фрэнк воображал, будто то и дело ловит на себе странные взгляды, словно люди думают, что узнали его, хотя причиной тому мог быть напиток пульке или отсутствие сна.
Когда он спал, ему снились короткие насыщенные сны, почти всегда про Дойса Киндреда. «Я не здесь, — приговаривал Дойс. — Я за много миль отсюда, дурачина. Нет, не иди в тот переулок, callej'on. Ты меня там не найдешь. Мексика для тебя — идеальное место. Очередной облажавшийся гринго».
Сны сменяли друг друга, но было кое-что странное — одна и та же запутанная тропинка, ведущая в гору, сначала мощеные переулки, сменявшиеся утрамбованным грунтом, дорога то и дело изгибалась, иногда захватывала крыши и узкие переходы, и лестницы ветхих жилищ, часто заброшенных, крошечных, серых, пыльных, обваливающихся, от крыши до порога они громоздились на крутом горном склоне. Фрэнк каждый раз просыпался в уверенности, что где-то в этом дневном городе существует реальная копия увиденного.
Началась Страстная неделя, Semana Santa, неделю никто не работал, так что у Фрэнка и Эвболла была возможность побродить по городу в поисках неприятностей, с которыми они еще не сталкивались. Поскольку улицы были узкие, словно переулки между высокими стенами, большая часть города казалась в некотором роде тенью. В поисках солнечного света они шли в гору, и вскоре, когда свернули за угол, Фрэнка охватило самое странное чувство из тех, которые он когда-либо здесь испытывал:
— Я видел это во сне, — сказал он.
Эвболл прищурился.
— В чем дело?
— Это как-то связано с Дойсом.
— Он здесь?
— Черт, это просто сон, Эвб. Пойдем.
Они взобрались на красно-коричневый склон, в солнечный свет и пурпурную полынь, где дикие собаки бродили среди камней без крыши, пока что камни были достаточно высоки, чтобы под суровым сиянием неба Страстной Пятницы, в котором ветер складывал перистые облака в длинные тонкие параллельные линии, город внизу, протянувшийся с востока на запад, словно погруженный таинственными лучами в молчание, которое должны были уважать даже Фрэнк и Эвболл — Страсти Христовы, безветренная тишина... даже штамповочные прессы молчали, даже само Серебро взяло выходной, словно для того, чтобы признать цену, которую получил Иуда Искариот. Солнечный свет в листве деревьев.
Вдруг словно напряженно освещенные небеса разверзлись и их взяли под стражу мужчины в потертой, замусоленной, не очень-то официально выглядящей униформе, у всех — маузеры одной и той же модели, не хотели встречаться с ними взглядом, словно не были уверены, что их защищает их собственная непрозрачность.
— Что..., — попытался спросить Эвболл, но представители сельской полиции руралес начали показывать жестами, словно застегивают рот, Фрэнк вспомнил, что существует католический обычай — оставаться немым в Страстную Пятницу с полудня до трех часов, это время, когда Христос висел на кресте. В благочестивом молчании у Фрэнка забрали револьвер, а у Эвболла — немецкое самозарядное оружие, и провели под непроницаемую святую сень суда неподалеку от улицы Хуарес, где их вместе бросили в темницу намного ниже уровня земли, вырубленную в первобытной скале. Капала вода, крысы бегали по открытым участкам камеры.
— У нас большие проблемы, — предположил Эвболл.
— Не думаешь, что парни из твоей Компании рано или поздно нас заберут?
— Мало шансов. Быть здесь гринго — не очень-то выигрышное качество.
— Слушай, я тебе об этом говорил всё время.
— Ох. А я беспечно насвистывал всю дорогу, думая, что ничего не случится.
— Менее всего мне известно, где предохранитель в том Наметельнике, Эвб.
— Ты, наверное, хочешь сказать «был». Те пистоли давно канули в небытие, по-моему.
— Возможно, те парни перепутали их со своими, махни на них рукой, и их тебе вернут.
Иногда их будили посреди ночи и вели, подталкивая, по коридорам, однажды вывели по какой-то лестнице на улицу, которую ни один из них прежде не видел.
— Не нравится мне это, — пробормотал Эвболл, походка которого была странной из-за дрожи в коленях.
Фрэнк достал руки без наручников из карманов и поднял палец вверх:
— No esposas, нет наручников, думаю, у нас всё окей.
Они свернули на самую широкую улицу города, которая, как было известно обоим североамериканцам, вела к Пантеону, городскому кладбищу.
— Ты это называешь окей, ха, — на Эвболла жалко было смотреть.
— Готов поспорить.
— Конечно, очень удобно для тебя, тебе не придется платить.
— Но и денег я не получу. Зачем я это предложил.
Они подошли к подножию Серро-дель-Тросадо, почти служившему стенами кладбищу, вершина чернела в слабом свете луны, и вошли в отверстие в холме, почти невидимое в зарослях кактусов.
— D'onde estemos? Куда мы идем? — Фрэнк не видел ничего плохого в том, чтобы спросить.
— El Palacio de Cristal, Хрустальный дворец.
— Я слышал про это место, — сказал Эвболл. — Какими бы ни были выдвинутые против нас обвинения, это политика.
— Конечно они арестовали не того ковбоя, — сказал Фрэнк. — Я даже не голосую.
— Ла политика, — кивнул один из руралес, улыбаясь.
— Felicitaciones, поздравляю, — добавил его напарник.