На день погребения моего
Шрифт:
— Ты злишься.
— Нет. Нет, я думаю... Теперь, предположим, ты им сказал бы, что я пропал вчера во время той бури...
— Они бы не поверили.
— Они следили?
—Тебе нужно чертовски хорошо спрятаться, Кит. Город, возможно, тебе это кажется простым, но это не так. Рано или поздно окажется, что ты доверяешь людям, которым нельзя доверять, некоторые из них могут даже оказаться на зарплате у Отца.
— Что, черт возьми, ты в таком случае предлагаешь?
— То, что делаю я. Притворяться. В последнее время ты много говорил о Германии, вот, это твой шанс. Притворись, что эта буря была подтвержденным чудом. Езжай на юг от Грина куда-нибудь, пойди в католический храм, сделай приношение по обету. Скажи Отцу, человеку религиозному, несмотря на видимость, что ты поклялся, если выживешь в этой передряге, поехать учиться в Германию. Некое, я не знаю, математическое паломничество. Фоули настроен гораздо более скептически, но и его можно обмануть, а я тебя поддержу.
— Ты правда поможешь?
— Не пойми превратно, но... слушай, у меня есть все причины для этого, тебе не кажется?
— Полагаю, да. Бездельники покидают корабль и уходят в самоволку.
Немного погодя Колфакс сказал:
— Есть люди, которые его ненавидят, знаешь ли.
Он смотрел на Кита косо, почти раздосадованно.
— Черт, ну надо же.
— Послушай, Кит, оставим сарказм, он мой отец.
Кит был так взволнован, услышав правду, что его почти можно было пожалеть за это. Почти.
В ярком свете дня фигуры по-прежнему выглядели зловеще — не горгульи, не те утонченные, но как-то умышленно, отрицая официальное здание, напряженно вздымающиеся на фасаде, прямые, сжатые, пытающиеся избежать условий человеческого пристанища в поисках свободы, бури, морозов, грохота, блужданий в темноте без лампы.
Кит вышел из лифта на последней его остановке, потом взбирался по спиральной лестнице из резного красного дерева наверх в кабинет генерального директора, его путь освещали окна с витражами, на которых были изображены достопамятные эпизоды из истории компании «Вайб Корп». Скупка акций на Рынке Маринадов. Открытие линии «Неофунго». Запуск парохода «Эдварда А. Вайб»...
Он подумал, что надо было записаться на какой-нибудь факультативный курс на Кафедре Драмы. Постучал в дверь из черного дерева.
В кабинете Фоули, преданный заместитель, расположился у окна, словно восседал на троне в морском сиянии дня, его лицо обрамлял тонкий серебряный контур, словно оно должно быть знакомо миру, как любое лицо на почтовой марке, словно оно провозглашало:
— Да, вот мы кто, вот оно как, как оно всегда, вот чего ты можешь ожидать от нас, впечатляет, не так ли? Так-то лучше.
— Это немецкое дело, — сказал Скарсдейл Вайб.
— Сэр.
Кит думал, что начнет дрожать, как молодой тополь под горными ветрами, но какой-то необычный свет, свет, создающий расстояние, крадучись, обволакивал его, даруя если не иммунитет, то хотя бы ясность.
— Жизненно необходимо для твоего образования.
— Я уверен, что должен поехать в Геттинген.
— Чтобы изучать математику.
— Высшую математику, да.
— Полезную высшую математику? Или..., — он нарисовал рукой в воздухе что-то бесформенное, если не женоподобное.
— Иногда требуется какое-то время для постижения реального мира, вещественного мира событий, обладающего большей инерцией, — Кит старательно притворялся, что просвещает его. — Уравнения поля Максвелла, например — Герцу понадобилось двадцать лет, чтобы открыть настоящие электромагнитные волны, перемещающиеся со скоростью света, как Максвелл рассчитал на бумаге.
— Двадцать лет, — усмехнулся Скарсдейл Вайб с усталым высокомерием человека, надеявшегося жить вечно. — Я не уверен, что у меня есть столько времени.
— Все искренне верят, что у вас есть время, — ответил Кит.
—Ты думаешь, у тебя есть двадцать лет, Кит?
На время воцарилось молчание, легкий, но фатальный акцент на отраженном «у тебя» позволил Скарсдейлу решить, что он сделал неудачный пас, а для Кита всё встало на свои места, он понял, что не может себе позволить быть нерешительным — это его выдаст даже больше, чем гнев.
— В Колорадо, — пытаясь произносить слова не очень старательно, — там лавины и холодные штормовые ветра, отчаянные мужчины, отчаянные и дикие, и кони тоже, все склонны к неожиданному помешательству из-за высоты и тому подобного, там начинаешь понимать, что нельзя говорить о перспективах будущего, не знаешь даже, что будет через минуту.
Он услышал, что Фоули возле окна резко фыркнул, словно пробудился от дремоты.
Скарсдейл Вайб улыбнулся с тем, что Кит теперь распознавал как усилие, не очень-то эффективное, скрыть подспудную ярость, о масштабах разрушительного потенциала которой, наверное, не подозревал и сам Вайб.
— Ваши профессора рекомендовали вас единодушно. Вас это обрадует.
Он достал билет на пароход и протянул его Киту, безжалостно радушный:
— Вперед к стеллажам. Бон вояж, сэр.
Текст был зашифрован, но форма ясна. На этом отрезке Скарсдейлу Вайбу было столь же удобно, как Киту, чтобы их разделял океан, и он готов был оплатить Киту билет первого класса, словно должен это сделать, чтобы Кит уехал. В 63-м он заплатил, чтобы не идти воевать, и продолжал платить за устранение из его жизни многих форм неудобства, в том числе, какие еще остались сомнения? О Боже, Вебба Траверса. Это была догадка, правда которой была очевидна всем, хотя, вероятно, никогда не будет подтверждена последующей карой.
Больше не ожидая, по мере продолжения собеседования, выражения соболезнований по поводу Вебба, понимая, что момент для них упущен навсегда — это был один из тех негативных результатов, резонанс которых выходит далеко за пределы результата — Кит чувствовал себя так же, как тогда, когда впервые сел на велосипед, он скользил медленно и размеренно, зная, что если будет продолжать ехать так, никогда не упадет. Ему даже не пришлось бы особо стараться, чтобы скрыть свои мысли, если бы его мысли не озарял чистый ровный свет уверенности в том, что однажды всё наладится, от него зависит выбор момента, такие детали, как способ и место, не были столь важны, как знак равенства, поставленный в правильном месте...
— Спасибо, сэр.
— Не благодари меня. Стань новым Эдисоном.
Мужчина сидел там, ухмыляясь, уверенный в своем неоспоримом могуществе, не в состоянии представить, как всё, что, по его мнению, его защищало, превратилось в стекло, если не разбилось вдребезги, после чего ему придали форму линзы, обещавшей пристальное и беспощадное изучение, или, возможно, однажды, если поднести ее на надлежащее расстояние, смерть от сфокусированного света. И он должен был сказать «Теслой», а не «Эдисоном».