На фейсбуке с сыном
Шрифт:
С самого утра я чувствовала: это случится именно в тот день. Именно в тот день я подарю Тебя миру. Леон был на работе, бабушка возилась с плачущим Казичком, а я чувствовала, что в любой момент могу взорваться. Чувствовала себя как перед Большим Взрывом. Потому вскипятила воду на угольной печке, помылась в эмалированном тазике, надела элегантные трусы и комбинацию покрасивее. Грудь у меня тогда такая огромная сделалась, — ни один бюстгальтер надеть не могла, больно было, давило, поэтому груди уж оставила как есть. И бабушке Марте с полным убеждением сообщила: сегодня. Она обняла, нежные слова мне прошептала, потом, уже перед выходом, перекрестила мне лоб, открыла дверь и долго стояла на пороге, глядя вслед. А я пошла, не торопясь, в больницу, что на Пжедзамце находится, недалеко от Мокрого предместья. Меньше чем три с половиной километра, если спрямлять дорогу. На автобусе ехать не хотела, потому как в дороге выбоины были большие, автобус трясло, и я боялась, что на каком-нибудь ухабе выроню Тебя, сыночек, на грязный пол автобуса. В тот день было жарко — так в больницу-то я пришла вся вспотевшая. Показала паспорт с фотографией и отправилась прямиком в родильный зал. Там три женщины громко кричали от боли, но я на это внимания не обратила. Потому что чувствовала я, сыночек, удивительное спокойствие и умиротворение. Легла на кровать и стала думать о Леоне, я знала точно, что и он обо мне думает в своей карете «скорой помощи», с самого утра. Обо мне и о Тебе. Потом усатый очкастый доктор меня и мой живот осмотрел и долго расспрашивал об истории живота-то: справа, где аппендицит, вырезали из меня Твою сестренку Галинку, а снизу, над лоном — брата Твоего Казичка. Так что Тебе, сыночек, осталась левая
Может, я сейчас повторюсь, но матери часто детям одно и то же повторяют. Когда Тебя из моего живота достали — я потеряла сразу восемь с лишним килограммов. Ты, сыночек, оказался моей самой эффективной диетой. Никогда больше в своей жизни мне не удавалось так стремительно похудеть. Отцу своему, Леону, я думаю, Ты сначала не понравился — очень некрасивый был, непропорциональный и огромный. Но когда он посмотрел, как я Твою головку обцеловываю, смирился, что этот лысый йети появился из его семени и что с сего дня этот йети будет самым любимым его йети до конца света.
Бабушка Марта — та, конечно, шок испытала. Когда она на следующий день в больницу приехала, нарядившись во все самое праздничное, как на похороны соседки, и Тебя, в пеленку закутанного, ей через окно-то показали — она Тебя отвергла и начала даже скандалить с нянечкой: тут, дескать, какая-то ошибка, этот урод не может быть ее внуком, мол, это наверняка ребенок «той жирной, свинообразной партийной пьяницы и сволочи», что лежала этажом выше. Но когда я слово чести дала, что Ты действительно со вчерашнего дня мой сын, а ее внук — тут же с Твоей внешностью смирилась и, ходя по этажам нашего дома, рассказывала соседям, какого «симпатичного богатыря» родила ее Иренка. И как убежденно рассказывала-то!
Леон с самого начала Тебя стал называть Леончиком, что было мне не по нраву. Во-первых, он это со мной не согласовал, а во-вторых — я одного Леона уже любила и другого мне было не надо, даже если это был Ты. Я его хитрый план продолжения рода Вишневских сразу разгадала: у него отец был Леон Вишневский, и дедушка был Леон Вишневский, и прадедушка… сколько же можно?! Да и нужно стараться идти в ногу со временем, а в пятьдесят четвертом имя Леон популярностью не пользовалось, хотя мне и нравилось, сам понимаешь. Мне хотелось назвать Тебя современным именем, покрасивее. И пришло мне в голову имя Януш. Леон, конечно, надулся, потому как еще с Казичком я тот коварный план разрушила и вот теперь снова не дала его воплотить, и тогда я пошла на компромисс, разрешила ему сделать имя Леон Твоим вторым именем — но только после долгих просьб и еще более долгих поцелуев: Леон-то прекрасно знал, что я от его поцелуев делаюсь согласная практически на все.
Вот такое трогательное воспоминание о Твоем рождении во мне пробудил разговор бедствующего профессора теологии и грешной монахини Анны-Марии, и тут я к профессору прониклась большей симпатией. А пока я своим воспоминаниям-то предавалась — это ж довольно долго длилось, ведь я свои земные воспоминания люблю воссоздавать медленно и с подробностями — Анна-Мария придвинула свой стул поближе к стулу профессора, и глаза ее подернулись поволокой. И я сразу прочла в них не только восхищение его мудростью. И, конечно, тоже стул свой к ним ближе придвинула, чтобы чего-то важного не пропустить. Потому как если вы видите, как нестарый, красивый, образованный теолог с неортодоксальной монахиней пьют вино и коленками под столом касаются, не присмотреться с близкого расстояния к такому — большой грех.
Они в тот момент говорили о прощении, а это и меня интересовало, я еще при жизни хотела научиться прощать, но в полной мере мне это не удалось. Например, священников, которые Тебя крестить не хотели по причине того, что Ты выблядок, — я их простить не могла. Профессор торжественно провозгласил определение прощения, научное и серьезное: это, мол, полное избавление от праведного гнева, печали, обиды по отношению к кому-либо, полное отпущение вины. Я-то, сыночек, это определение прекрасно знала — его ведь наш ИП2, урожденный Кароль Войтыла, сформулировал, о чем я не замедлила профессору напомнить, обратить на это его внимание. А он в ответ посмотрел на меня без признаков прощения в глазах, ибо из-за отсутствия аттестата зрелости не рассматривал меня как полноценного участника дискуссии. К тому же в его попытках обворожить Анну-Марию я ему маленечко помешала — да и что там эта старая баба может знать? Потому я больше вступать в беседу-то и не решилась. Я действительно очень люблю что-то узнавать — даже то, что уже знаю. В этом Ты весь в меня, сыночек. В Твоей ДНК мой ген доминирует, а ген Леона, по всей видимости, как раз рецессивный. Этого я профессору не стала говорить, тогда бы он перестал говорить вообще. Анна-Мария, чтобы разрядить обстановку, благоговейно прочла «Отче наш», чтобы напомнить, что в строчке «и прости нам грехи наша, ибо и мы прощаем всякому должнику нашему» говорится о прощении, а это свидетельствует, сколь прощение значимо и необходимо. Профессор свой масляный взгляд в масляные глаза Анны-Марии устремил и ответил, что «прощение находится в самом центре христианской духовности», чего, например, в исламе нет. Ислам, в сущности, берет за основу и правило то, что написано в Ветхом Завете. История, которую профессор привел в качестве примера, подтверждающего его утверждение, ужасна, хотя и полностью согласуется с принципами Ветхого Завета. Око за око, зуб за зуб или душа за душу, как сказал, хоть и в другом контексте, Овидий, [77] что само по себе удивительно звучит в устах автора «Ars Amatoria», «Искусства любви», признанного знатока женской души и всего того, что ниже пояса.
77
Овидий (полн. имя Публий Овидий Назон; 43 до н. э. — 17/18 н. э.) — древнеримский поэт, более всего прославившийся любовными элегиями и поэмами «Матеморфозы» и «Искусство любви»; за свое творчество был сослан императором Августом в западное Причерноморье, где провел последние десять лет жизни; оказал огромное влияние на европейскую литературу.
Никакого прощения. Никакого избавления от праведного гнева — месть в чистом виде. Только тогда может наступить удовлетворение, только тогда восторжествует справедливость. И так мыслят не во времена инквизиции и горящих костров, на которых коптились еретики, а в нынешние времена — в мае 2011 года. Именно такой справедливости добивается некая Аменех Бахрани, 32 лет, из Тегерана. В 2004 году Аменех познакомилась со студентом Тегеранского университета Махидом Мовахеди, 27 лет. Для нее он был просто коллегой, таким же, как многие другие. А она для него стала женщиной всей его жизни, он решил на ней жениться. Но это он так решил — что она должна стать его женой. В ее планы семью с ним создавать не входило. Махид почувствовал себя оскорбленным ее отказом. Ослепленный своей мужской гордостью, в один далеко не прекрасный день он плеснул ей в лицо литр концентрированной соляной кислоты. Кислота выжгла ей веки, глаза, язык, губы, щеки, лоб, попала на спину, плечи и ладони — и исправить это уже нельзя. Аменех в одно мгновение из красивой женщины превратилась в жуткое, отталкивающее своим видом чудовище. Ее родители, люди состоятельные, оплатили девятнадцать пластических операций в наилучших клиниках. После последней она превратилась из просто Квазимодо в Квазимодо с веками, что было расценено специалистами как большой успех иранской пластической хирургии. Был и суд в Тегеране, и арест этого Махида, который ее изуродовал, и даже приговор — двадцать тысяч евро штрафа ему присудили. Подумать только — за такое всего двадцать тысяч евро. Аменех с этим приговором шесть лет не соглашалась. Она за шесть долгих лет не ощутила в себе прощения и только пылала неутолимой страстью мести — демонической, сильной, абсолютной и глубокой. Только месть, по мнению ее близких, могла ее очистить, успокоить и позволить ее слезам литься из глаз, которых не было уже шесть лет. Аменех разработала план мести во всех подробностях. Шесть лет не спала ночами, его разрабатывала, а когда все-таки спала — видела его во сне. Аменех хотела отобрать глаза у Махида, виновника ее несчастья. И в конце концов это ее горячее желание получило шанс осуществиться. Тегеранский суд, в полном соответствии с принципами Ветхого Завета «око за око, зуб за зуб», постановил забрать у него «око за око». Такой вот дикий приговор — в целях устрашения и во избежание подобных инцидентов в будущем. Аменех получила право выжечь глаза в акте справедливого возмездия мужчине, который лишил ее зрения. Глаза за глаза. И это в 2011 году, в рамках законного, подписанного и утвержденного приговора. Ну, сыночек, мурашки-то у меня по всему телу побежали, когда профессор своим поставленным, с модуляциями, голосом этот приговор озвучил. И ладно бы то была варварская Америка. А то ведь Иран, с его многовековой историей, с его необычной цивилизацией. Глаза за глаза. Представляешь, сыночек?! И никакого тебе палача, который бы эти глаза вырвал, как описывает без излишних подробностей в своих «Крестоносцах» Сенкевич. Нет, они по-другому постановили. Поручили исполнение приговора не профессиональному палачу. Аменех, женщина 32 лет от роду, сама захотела быть палачом. Она захотела поехать на такси в больницу Дадгостари в Тегеране, взять в собственные руки пипетку, наполненную концентрированным раствором соляной кислоты, подушечками четырех неповрежденных пальцев (она же слепая, не видит ничего) нащупать глаза Махида Мовахеди, который будет лежать на операционном столе (в гуманных целях его усыпят общим наркозом). И когда нащупает — веки ему медленно поднять и двадцать капелек из пипеточки своими ручками в правый глаз выпустить, а потом столько же — в левый. Точь-в-точь как написано в Ветхом Завете. Аменех Бахрами в интервью одной тегеранской газете признавалась, что иногда сильно нервничает и испытывает атавистический страх — боится, что рука у нее дрогнет и не все двадцать капель попадут в красивые желто-карие глаза Махида. В том интервью она еще убедительно о прощении рассуждает. О том, что когда-нибудь она его, разумеется, простит. Но чтобы прощение было полным, настоящим и искренним — сначала должна отомстить, очистить душу, и в этой уже чистоте и спокойствии осуществленной мести даровать преступнику священную милость прощения.
Приговор все же не был приведен в исполнение. Вроде как Аменех своего обидчика простила, хотя профессор полагает, что она просто испугалась. А я вот думаю, глаза-то она ему могла бы и оставить, а вот все остальное — в кислоте замочить.
На этом профессор свой рассказ завершил.
А я ощутила во всем теле доселе неизвестное беспокойство, у меня зачесались и стали рефлекторно слезиться глаза. И я одним махом допила вино, молча, без единого слова, встала и медленно пошла прочь. Мне нужно было побыть одной, чтобы обдумать услышанное.
Я гуляла по закоулкам ада, желая вытравить из своих мыслей этот концентрированный раствор кислоты. Но у меня никак не получалось, поэтому, чтобы избавиться от опасных и ненужных мыслей и заодно избежать бессонницы, я снова решила подслушивать исповеди. Исповеди, сыночек, правдивы, во всяком случае так хотелось бы думать, это меня в них и привлекает. В последнее время я перестала выдумки-то терпеть. Прямо тошноту от них чувствую. Жаль мне на это времени, хотя уж чего-чего, а его здесь в изобилии. Впечатляют меня теперь только настоящие истории, может, чуточку литературно обработанные. А исповеди людей в исповедальнях в эту модель как нельзя лучше вписываются. И так как я прогулялась и некоторую дистанцию от выжженных в полном соответствии с Ветхим Заветом глазных яблок внутренне обрела, исповедь некоей Анастасии из Западной Украины, а точнее — из близкого нам, полякам, Львова, вывела меня на другие пространства человеческого греха, мало еще исследованные. И это стало облегчением для моей измученной души. Хотя, конечно, облегчением довольно странным и даже слегка извращенным. Потому как представь себе, сыночек, эта вот Анастасия, женщина незамужняя, лет тридцати с хвостиком, из тех, что не могут в себе заглушить тиканье биологических часов, познакомилась через интернет с православным греком, существенно ее старше. Он в Афинах страдал от одиночества, а она, по причине бедности и отсутствия перспектив, с давних пор мечтала бежать с Украины. И устроили они себе такое «одиночество в сети», что она приняла тоску по хорошей жизни за тоску по этому греку из Афин. Тем более что из фотографий, которые он ей исправно посылал, становилось очевидно, что ездит он на тюнингованной немецкой машине, занимается высокоинтеллектуальным трудом, летает по всему миру на самолетах и даже неплохие апартаменты рядом с городом Бал ос, что на Крите, в непосредственной близости к морю уже практически оплатил. Если же не обращать внимание на эти приятные глазу мелочи, а посмотреть на самого грека, то он у нее никакого интереса не вызвал, главным образом по причине внушительного брюха, явно выраженного косоглазия, коротких ног, невзрачного росточка и белых носков, выглядывающих из сандалий. Но это ее не смущало, ведь жизнь ее складывалась, за исключением маленьких и незначительных удовольствий, из серьезных проблем и хлопот, включая два аборта, в которых она искренне на исповеди раскаялась, чем вызвала у священника некоторую нервозность и противоречащее духу милосердия негодование. И возможная жизнь в Греции казалась ей гораздо важнее, чем физическое желание, потому что как ни крути, у грека две руки — две ноги, и он демонстрировал готовность связать с Анастасией свою дальнейшую жизнь. Вот она и сделала следующий, не виртуальный уже шаг, сев в Киеве в оплаченный греком самолет и улетев на остров Крит. Грек ее встретил в белой рубашке с вышитыми инициалами и букетом душистых цветов, повез в немецкой машине с кондиционером и кожаными сиденьями в свои уже почти оплаченные апартаменты. Анастасия, кроме удовольствия от езды в комфортабельном автомобиле, испытывала еще ощутимые боли в низу живота — у нее был второй, самый неприятный критический день. Она воспринимала этот факт как огромное неудобство и свидетельство существования мирового заговора против нее, поскольку хорошо отдавала себе отчет, что ей предстоит провести с греком ночь в апартаментах недалеко от города Балос и что эту ночь грек вряд ли посвятит чтению вслух знаменитых греческих мифов — он ей на это и по-английски, и по-французски, и даже пару раз по-русски по электронной почте-то намекнул. И она испытывала дискомфорт не только от болей в низу живота, но и от того, что не представляла, как грек воспримет ее недомогание, которое не скроешь. Все осложнялось тем, что английский ее был весьма и весьма скромным, а письма греку она писала, пользуясь онлайн переводчиком. Поэтому слова «менструация», «цикл», «месячные» и тому подобные наукообразные определения в ее лексиконе отсутствовали даже по-русски, ибо она, как и другие девушки в парикмахерском салоне, где работала, говорила об этом по-простому, научных терминов избегая.
Но беспокойство ее закончилось раньше, чем она могла предположить. Как только они выехали из города, то есть проехали на машине с кондиционером километров десять, грек положил ей руку на грудь, потом положил ее ладонь на свой уже обнаженный и возбужденный пенис, а потом въехал в узкую аллейку в оливкой роще и остановил машину. Разложил на заднем сиденье Анастасию, платье задрал, трусы порвал — и начал ртом ласкать ее лоно. Она от стыда и ужаса аж глаза закрыла, дар речи потеряла и покрепче сжала бедра. Но грек, не обращая внимания на ее реакцию, ей локтями бедра раздвинул пошире, вытащил из нее тампон и приник губами к лону, будто и не замечая менструальную кровь. Она от стыда и беспомощности начала рыдать, и сил сопротивляться у нее уже не осталось. Рыдания эти оказались ее ошибкой, потому как грек принял их за выражение наивысшего наслаждения. Когда они из этой оливковой рощи, места ее самого большого в жизни унижения, выехали и снова тронулись к городу Балос, она заметила на его белоснежной рубашке тут и там разбросанные капли своей крови. Эти багровые пятна ей до сих пор по ночам снятся, и тогда она от злости просыпается и чувствует в низу живота болезненные судороги.