На колесах

Рыбас Святослав Юрьевич

– Эх, - воскликнул Никифоров, положив трубку, оглядываясь вокруг. Ему улыбнулись с фотографии экипажи космических кораблей "Союза" и "Аполлона". "Ну как?
– словно спросил их Никифоров.
– А я вот тут! Я вас приветствую".

У Никифорова наступили светлые мучительные дни. Он ждал нового свидания, звонил, и они разговаривали о работе холодильников и вентиляторов. Как-то вечером он смотрел телевизор, вошла жена и села рядом. Прибежал Василий, кряхтя, влез между ними, повернулся, умостился, и Никифоров представил, что входит другая женщина, тоже садится, и обе молчат. И обе близки, а останется только одна. Теперь он был ласков

и внимателен к жене, понимая, что не она виновата в том, что с ним происходит. Он был то счастлив, то несчастлив, когда вспоминал, что скоро увидится с Полетаевой. Он не мог молчать об этом, хотелось кому-то рассказать, отвести душу. Как будто в шутку Никифоров признался Журкову, что влюбился в замужнюю женщину и не знает, что делать. Но тот не поверил: ты, мол, не бабник и никакая замужняя на тебя не позарится.

Если бы можно было повернуть жизнь назад, найти ошибку и поправить! Но ошибки не было. Это лишь сейчас Никифорову казалось, что Лена полюбила его уже после свадьбы, что ее ровное чувство, охватывающее мужа, ребенка, семейный быт, было слишком простым и каким-то хозяйственным. Семья - это уже несвобода, открытие друг в друге недостатков, заботы, привыкание. А до семьи - разбег, полет, свободное счастье, но это стерлось в памяти, словно ничего и не было.

Полетаева все-таки приехала к нему. Он не ждал, покраснел. В кабинете был посторонний, работник московской дирекции. Она быстро шла к столу своей свободной походкой, чуть раскачиваясь. Каблуки белых босоножек постукивали.

– Здравствуй, товарищ Полетаева!
– воскликнул Никифоров. Ее рука пожала его руку, а глаза спросили: "Рад?" - Я тебе дам зама главного инженера Иванченко, а через полчаса сам освобожусь.

– Хорошо, Александр Константинович. Как у вас? Все нормально? А то я буду проверять.
– Она кивнула на большую сумку, в которой угадывалась коробка газоанализатора.

– Смело проверяй.
– Никифоров вызвал Иванченко, и Полетаева ушла.

Спустя сорок минут, проводив московского представителя, директор направился в цех. Он шел мимо полуразобранных сиротливых машин. У каждой чего-то не хватало: то ли подвески, то ли мотора, то ли крыльев. Колко мерцал огонь сварки, скрипели подъемники. Иванченко и Полетаева шли ему навстречу. Заместитель главного старался забежать вперед, придержать ее.

Полетаева остановила малярный участок: содержание толуола в атмосфере в семь раз превышало норму.

– Да говорю вам: вентилятор ремонтируется!
– сказал Иванченко.
– После обеда все поправим.

– А здоровье людей?
– спросила она.
– Вот поправите - пускайте. Полетаева виновато взглянула на Никифорова.
– А говорили: все в порядке!

В директорском кабинете она стала писать акт. Прядь черных волос спадала ей на висок, изгибалась, стекала к шее. Тонкая золотая цепочка покачивалась в такт движению руки. Венок из нивяников почудился Никифорову.

Он прочитал акт.

– Нина!
– укоризненно сказал он.

– Что, Александр Константинович?

– Зачем так официально? Поверь, часа через полтора все наладим. Гарантирую. Зачем нам этот акт?

– Ну-ну, - кивнула поощрительно Полетаева.
– Что акт? Бумажка... Но ведь если я промолчу? Ты понимаешь? Как ты будешь со мной разговаривать? "Не обижайся", - говорили ее глаза.

– А если я тебя попрошу?
– настаивал Никифоров.

– Давай, Саша, договоримся: ты никогда не будешь меня ни о чем просить, мы уважаем друг друга. Договорились?

– Ладно, - буркнул он.
– Но ты хоть подожди у нас

часок, не уезжай. А то целый день пропадет... Об этом можно попросить?
– "С мужиком было бы проще столковаться", - подумал он и сказал: - Мы открыли секцию картингистов. Машинка маленькая, низкая - ощущение скорости великолепное.

– Да, - откликнулась она.
– Ты знаешь, чего хочешь.

– Ну, не обижайся, - сказал Никифоров.
– Это я должен на тебя обижаться, а не ты. Загонишь нас за Можай.

– Я еще должна оштрафовать тебя на десять рублей.

– Да?
– Никифоров засмеялся.
– Штрафуй, я переживу.

И вдруг он вспомнил своего маленького брата Юру, наголо стриженного, щекастого, с глазами-щелками. "Саша, хочешь водички?" - Юрочка, братец-кролик, протянул старшему родственнику, своему пятилетнему сторожу, зеленую пластмассовую баночку с какой-то жидкостью... Вспомнив о глупом Юрочкином пойле, Никифоров захотел представить здоровенного парня, шоферюгу с северных зимников Юрия Константиновича Никифорова, отца двух щекастых мальчишек с глазами-щелочками, похожих на Василия, как две капли воды. Но брат не пришел на помощь. Наверное, по той причине, что в настоящее время он улетел из Сургута в Новосибирск, где защищал в техникуме диплом автомеханика (до этого он мучился в двух институтах), защищал геройски и, следовательно, был занят. "Ну, ни пуха, ни пера, Юрка!
– пожелал младшему родственнику Никифоров.
– Я тоже занят".

– Чудно, Нина, получилось, - сказал он.
– Хочешь, съездим в Москву?

– Хочу, - улыбнулась она.
– Но не как санитарный врач...

– Ну да. Пусть санитарный врач поскучает где-нибудь без нас.

Он собрался пошутить, но шутка выдала его раздражение.

Никифоров и Полетаева смотрели друг на друга с удивлением, словно не понимали, почему недавно они испытывали легкое опьянение, когда разговаривали друг с другом.

– Что у тебя нового?
– спросила Полетаева.

– У меня хороший козырь. У нас выработка на одного рабочего самая высокая в зоне, сто двадцать процентов.

– А я купила определитель растений. Множество цветов... полистала и отложила. Вряд ли я смогу вырваться в Москву.

– Мы как поссорившиеся дети!
– воскликнул Никифоров.
– Так и будем киснуть, пока не наладят вентилятор?

Он поглядел на часы: всего одиннадцать минут прошло. В беге тонкой стрелочки, казалось, билась враждебность. Он огляделся: со стены улыбались космонавты, на столе возле нержавеющих медведей с Ярославского завода лежала сумка с газоанализатором и стоял графин с родниковой водой. Чистый родничок из вскрытого давнишней стройкой водоносного пласта бормочет в глинистой теклинке во дворе автоцентра. Что же мы молчим? Неужели из-за этого злосчастного газоанализатора? От кабинета до родничка - две минуты ходьбы.

– Нина, я тоже принципиальный мужик, - сказал Никифоров.
– В другом разе я бы не стал тебя уговаривать, но сейчас ты уступи. Ради человеческих отношений... "Ради нас", - хотел добавить он и удержался от крайней чувствительности. Полетаева улыбнулась, со вздохом ответила:

– Все-таки ты меня уговариваешь.
– В ее голосе прозвучала нота сожаления и нарождающейся покорности.

– Нина, мы же люди, у нас есть не только закон, но и душа, - утешил он ее.

– Почему-то мне всегда говорят про душу, когда я применяю санкции, вымолвила Полетаева задумчиво.
– Совесть, душа... Какая может быть у меня душа, если я сейчас инструмент закона? Тебе не жалко меня? Ты ведь мужчина.