На краю одиночества
Шрифт:
– У нас уже есть дети, – Анне легко отвечать той, которой не существует. – Нам хватит.
Еще шаг.
Мужчина. Он разглядывает Анну с насмешкой, он темный, темнее прочих, и кажется куда плотнее иных детей.
– Надо же, рискнул… кто бы мог подумать. А ты зачем связалась с этим ничтожеством? Знаешь, что тебя ждет?
– Жизнь.
– Или смерть, – он шагнул к Анне и схватил ее за руки, дернул, и прикосновение это было вполне себе явным. Анна удивилась.
А после закричала.
От боли.
–
– Нет.
– Не способная…
– Нет!
– Игрушка…
– Нет! – ярость затопила Анну. Она не позволит. Никому и никогда не позволит так с собой обращаться. Она… она пламя.
И ветер.
И…
Огонь вспыхнул и вырвался из ее тела, потянулся к небесам, напоив их светом. И тьмы не стало. Почти.
– Все хорошо, – сказал ей кто-то, обнимая. – Все закончилось… все… уже закончилось.
Глава 18
Граница миров затрещала.
И расползлась, освобождая скованную тьму. Она выплеснулась густыми чернилами, вскипела, поднялась, заполоняя собой изнанку мира. Она стерла и бледное пятно костра, и тени людей, в них собравшихся. А затем обратилась к Глебу.
Тьма смотрела в него.
А он смотрел в нее.
Было ли страшно? Нет.
– Бестолочь, – тьме нравилось играть, и она слепила фигуру. – Какая же бестолочь мне досталась…
Это было произнесено снисходительно, с легким недоумением, будто отец и вправду удивлялся.
– Мало того, что из всех женщин он выбрал ту, которая искалечена, так и решил себя с нею связать. Поделиться кровью. Силой…
Отец находился рядом. И Глеб вдруг ощутил себя прежним, мальчишкой, не способным противостоять настоящему мастеру Смерти.
Шаг.
И тишина.
И снова шаг. Второй и третий. И звуки эти, мягкие, тонут, растворяются раньше, чем Глеб успевает обернуться. А тьма клубится, выплетая одну фигуру за другой. Тьма спешит играть.
– Что же ты так, сынок? – этот голос тих и несчастен, и на него сердце отвечает знакомой болью. – Ты мог найти кого-то получше.
– Лучше нет.
Тьме отвечать бесполезно. Она отнюдь не разумна, она лишь отражение Глеба, его собственных страхов, которые теперь выплеснулись в мир. Там, снаружи, ничего этого нет. А есть лишь поляна и два человека, разделенные костром.
Что видит Анна?
Анна.
Глеб должен ее найти, знать бы, как…
– Какой смешной. Прячется, прячется и никак не спрячется, – звонкий голосок Лизочки был
Анна.
Думать следует о ней и только о ней.
– А помнишь, он за нами в купальнях подсматривал? Думал, что никто его не видит…
– Я там оказался случайно.
Тьма смеется девичьими голосами. Как же, как же… так тебе и поверили. Какие могут быть случайности? Ты ведь хотел, в этом правда, ты хотел взглянуть, понять, что же такого в обнаженном женском теле, что отец утрачивает разум.
– И кто тебе понравился больше? – продолжала допытываться Лизочка. – Наташка или Аксинья? Скажи, братец…
– Он слишком труслив, чтобы признаться, – это уже отец. Тьма лепит его фигуру, наделяет ее весом и призрачной плотью. – Да, мне не повезло с сыном.
Отец брезгливо кривится.
И сестры хохочут.
Матушка, которой тоже находится место, лишь вздыхает. Она сера, будто вылеплена не из тьмы, а из пепла, и единственная кажется ненастоящей. Она укоризненно качает головой, все повторяя:
– Как же так, сынок? Как же так…
Не слушать.
Глеб знает, что тьму нельзя подпускать слишком близко. Это и есть контроль. Над ней. Над собственным сознанием, выпустившим в мир чудовищ, пусть и выглядят они вполне себе обыкновенными.
– Так ты до сих пор сторонишься женщин? – поинтересовалась Аксинья, поправляя чулок. Она неприлично задрала юбку, выставив тонкую ножку. – Какая нелепость, отказывать себе в удовлетворении естественных потребностей лишь потому, что кто-то это считает неприличным. А как по мне, так неприлично лезть в чужие постели.
– И чужие дома, – поддержала сестру Софья. Поднявшись на цыпочки, она коснулась губами губ, а после и обвила шею старшей, прижалась к той всем телом, заурчала, довольная. И эта сцена одновременно притягательная и отвратительная, заставила Глеба сделать шаг назад.
– Смотри, он краснеет…
Хохот.
Отец цокает языком, а мать поджимает губы.
– Ты совсем нас не любил, – говорит она с упреком. – Иначе не сбежал бы.
– Любил, – Глеб нашел в себе силы ответить. – Поэтому и ушел, что не мог видеть… не мог защитить. Вы все…
– Мы все, – согласились сестры хором, – были счастливы. Может, в этом дело, а, Глебушка? В том, что ты не готов был принять такое счастье? Ты ревновал.
– Нет!
– Да, да, да! – они взялись за руки, но и в этом обыкновенном жесте теперь чудился некий скрытый смысл. – Ревновал нас к папочке! Ты сам хотел занять его место.
– Никогда!
– Не отрицай. Отрицание не приводит ни к чему хорошему. Мы знаем. Ты завидовал! Ему и нам. Такой беспомощный, такой глупенький. Ты мог бы присоединиться, если бы постарался, самую малость постарался… но ты был слишком слаб.