На разрыв
Шрифт:
Днём они друг к другу даже не прикасаются. Ну, разве что на горе, когда Варвара, не удержав равновесие, валится прямо на Егора и несколько секунд смотрит в его смеющиеся глаза, а потом поднимается – рывком, так яростно, что едва не падает на этот раз уже на спину. Никаких смеющихся глаз в её планы не входит, равно как и семнадцатилетних братьев лучшей подруги тоже, и если бороться с последним она уже опоздала, то оградить себя от первого всё ещё может.
Главное, чтобы Янка ничего не узнала.
Главное, чтобы никто ничего не узнал, и Егор зажимает рот Варвары ладонью, когда она кричит слишком громко. Она соврала бы,
И она определённо соврет, если скажет, что до сих пор не вспоминает об этом. Янка тоже до сих пор вспоминает: то ли Егор проболтался, то ли догадалась сама, но вот уже больше года она как она – удивительное упрямство! – с Варварой она больше не разговаривает, только по делу, и возвращаться памятью к той некрасивой, «ты-переспала-с-моим-младшим-братом» сцене, разыгравшейся прямо посреди офиса – благо, что в уже не рабочее время, ей абсолютно не хочется.
Егор устраивается на соседнем стуле, рядом со своей сумкой, и Варвара не может ничего поделать, но наблюдает за ним из-под ресниц. Он немного подрос и, кажется, чуть раздался в плечах – не слишком, он всё же не хоккеист, чтобы превращаться в медведя, и волосы у него всё такие же длинные, можно собирать в остромодный пучок на макушке.
Или, если с таким пучком уже второй или третий год ходят все, кому не лень, он уже не считается остромодным?
Как бы то ни было, волосы у Егора красивые. Светлые, чуть вьющиеся, мягкой чёлкой падающие на лицо. А глаза – карие и внимательные, тёплые и иногда немножко насмешливые. Но только не сейчас. Сейчас Егор выглядит потерянным. Он бледный, осунувшийся, усталый, под тёмными глазами – тёмные же круги, и это не просто тени от опущенных пушистых ресниц, это следы недосыпа. Любила бы Варвара драматизировать, сказала бы: слёз.
Стук каблуков по скрипучему офисному полу заставляет её отвернуться к своему монитору – это возвращается Янка. И возвращается она очень вовремя, потому что Вконтакте уже вовсю мигает оповещением: человек с впечатляющим именем Оскар и не менее впечатляющей фамилией Непьянов уже ей ответил.
Варвара не может определиться, многообещающая это фамилия или наоборот скучная (а вот имя совершенно точно многообещающее), но совершенно определённо знает, что чужие разговоры подслушивать нельзя.
И тем не менее, удержаться ей сложно.
Янка даже не здоровается. Стук каблуков ускоряется, это она бросается к брату, а слово повисает в воздухе только одно:
– Всё? – и ещё потом, целую вечность спустя: – Окончательно?
Егор ничего ей не отвечает, молчит. Кивает, наверное, потому что воздух в кабинете как-то сгущается, становится плотным, и липким, и отчего-то отчаянным.
– Блядь, – выдыхает Янка. – Пиздец.
Для понимания: в обычной жизни Янка не матерится. Даже если реально пиздец. Ну, например, на работе.
Обернуться хочется нестерпимо, у Варвары даже спина начинает ныть от напряжения. Она кладёт руки на клавиатуру, чтобы ответить Оскару, но какое там ответить, если даже прочитать его сообщение у неё толком не получается. Взгляд скользит по строчкам, а смысл ускользает – классика жанра.
За спиной шелестят бумаги. Наверное, это Янка, привалившись бедром к краю стола, сдвигает свои вечные бумажные горы – черновики вперемешку с чистой бумагой, и смятые номера тех бесчисленных газет, которые она выписывает, «чтобы быть в курсе», и постранично разодранные копии их собственного журнала. Что-то скользко шуршит: так ткань спортивной куртки сминается под ладонями.
Янка гладит Егора по плечу. Варвара знает: она ему вместо матери. А матери у них нет, и отца тоже нет. Отец бросил их, когда Егор и в школу-то ещё не ходил, и с тех пор о нём ни слуху, ни духу, а мать шагнула в окно четыре года спустя. Варвара её не осуждает: оказавшись в одиночестве с двумя детьми на руках, сломаться не сложно, а открытые окна всегда манят слишком сильно, да и данных слишком мало, чтобы делать какие-то выводы, а впрочем, ей и выводы не нужны. Достаточно знать, что даже Янка не держит на свою мать обиды, вспоминает исключительно с теплом и любовью.
Им пришлось тяжело, чего тут скрывать. Варвара не может себе представить, как тяжело им пришлось: она росла в полной семьей, идеальной – как всё чаще понимает теперь, стоит только оглядеться по сторонам и немного прислушаться к тем ужасам, которые о своём детстве рассказывают переломанные родительской нелюбовью… Взрослые люди, годами, нет, десятками лет, пытающиеся себя полюбить, вернуть на место самооценку, разрушенную отцовской или материнской жестокостью, грубыми фразами, нелюбовью и нежеланностью… Или наоборот, желанностью, неподъёмным грузом ожиданий и каменно-тяжёлых надежд. Впрочем, как раз этого в Янке и Егоре нет. Они не сломанные, и даже не целые, а скорее цельные – сразу оба, и с самооценкой у них всё в порядке, просто пахать им пришлось в пять раз тяжелее, чем всем остальным.
И это Янка впихнула Егора в спортшколу – просто чтобы он мог где-то проводить время, пока она пыталась одновременно учиться и зарабатывать, и она же не всегда могла забирать его оттуда, так что с самого начала девятилетний пацан через полгорода катался один – на автобусе и на метро туда, на метро и на автобусе обратно. Сильные, самостоятельные, оба Архипова такие, а Янка ещё и настоящая трудоголичка – как взяла бешеный темп в те свои девятнадцать, так до сих пор и вкалывает без остановки, откуда только силы берутся. Лучшая продажница из всех, кого Варвара знает, из всех, с кем ей когда-либо доводилось работать: однажды она разовьёт свой бизнес до международной империи или встроится в чей-то уже существующий и отожмёт его под себя, можно поклясться на крови – так и будет.
– Ладно, – говорит Янка, пока Егор всё так же молчит. – Рано складывать лапки, надо барахтаться.
Это её любимая фраза. Надо барахтаться. Сбивать лапками масло из сметаны, как лягушка в той притче, чтобы потом прямо по этому маслу и выбраться из кувшина, не утонуть.
И, если она так говорит, то Егор, очевидно, оказался в кувшине.
Варваре приходится прикусить губу, чтобы не обернуться и не спросить. Она, на самом деле, не так уж и много знает о нём. Или много, смотря с какой стороны посмотреть. Знает, как он целуется и что нужно сделать, чтобы дышать он начал хрипло и сорвано, знает, что родинки у него на животе складываются почти равнобедренным треугольником, и что на икре у него длинный рваный шрам – разрезали коньком на тренировке, так он говорил, и что если тогда ему было семнадцать, то теперь, получается, девятнадцать… И что он – Янкин младший брат, разумеется, и ездил через полгорода один – сначала на автобусе, потом на метро, и это только туда, а обратно – наоборот, ну и в общем-то всё.