На руинах
Шрифт:
…Сегодня те, кто по существу ведут дело к свержению конституционного строя, должны ответить перед матерями и отцами за гибель многих сотен жертв межнациональных конфликтов. На их совести искалеченные судьбы более полумиллиона беженцев. Из-за них потеряли покой и радость жизни десятки миллионов советских людей, еще вчера живших в единой семье, а сегодня оказавшихся в собственном доме изгоями…
…Война законов и поощрение центробежных тенденций обернулись разрушением единого народнохозяйственного механизма, складывавшегося десятилетиями. Результатом стали резкое падение уровня жизни подавляющего большинства советских людей, расцвет спекуляции и теневой экономики…
…Государственный комитет по чрезвычайному положению СССР полностью отдает себе отчет в глубине поразившего нашу страну кризиса, он принимает на себя ответственность за судьбу Родины и преисполнен решимости принять самые серьезные меры по скорейшему выводу государства и общества из кризиса…
…Мы очистим улицы наших городов от преступных элементов, положим конец произволу расхитителей народного добра…»
Когда речь была окончена, и из репродуктора полилась тихая музыка, Самсонов выключил радио.
— Теперь вам все понятно? — выразительно приподняв бровь, он посмотрел на Алексея.
— И ведь правильно-то как говорит, — рассудительно сказал тот, — руками и ногами бы подписался. Говорят, Горбачев заболел, а помните ведь, как с Хрущевым было — тоже сказали, что по состоянию здоровья, хотя никто не поверил, конечно. Я тогда в школу шел, меня пацан из соседнего подъезда встречает: «Леха, слышал, что Хрущева сняли?» И побежали мы перед занятиями в соседний киоск газеты покупать, даже на урок опоздали. Так что, выходит, у нас нынче смена власти?
— Больше похоже на переворот — в Москву вводят танки.
— Дожили! Для чего танки-то? Народ у нас послушный, хоть и любит покричать, а ведь раззадорить людей — все может случиться.
— Знаете, Алексей, чем больше я пытаюсь во все это вникнуть, тем больше убеждаюсь, что творится величайшая нелепость. Но одну фразу из речи вы, видимо, упустили — ту, где говорится о преступных элементах и расхитителях народного добра. Предупреждаю: если начнутся массовые чистки, то первым попадете под эту категорию именно вы.
— Я?!
— Разумеется, — хмыкнув, подтвердил Самсонов, — ведь официально вы являетесь директором кооператива — комбината бытовых услуг. Если вскроются некоторые сделки, которые были проведены через ваш комбинат и за вашей подписью, то… Не хочу вас пугать, но расстрельная статья за хищение в особо крупных размерах еще действует.
Побледнев, Алексей покачнулся и вцепился пальцами в край стола.
— Я бы вообще только салоном занимался и стриг людей, — жалобно залепетал он, — но я ведь тоже не каменный. Старые клиенты просят, есть еще и такие, что у бабушки моей стриглись — как я могу отказать? Да и кто виноват, что в магазинах по полгода талоны не отоваривают?
— Погодите, причем здесь талоны? — на лице Самсонова было написано совершенно искреннее недоумение.
— Как это «причем»? В магазинах пусто, а у нас на складе морозильники забиты — для ресторанов и кафе всегда все, пожалуйста, Володин в миг без отказа доставляет. Вот я и решил — для клиентов, что у меня стригутся, со склада на комбинате я мясо по два двадцать отпускаю, а масло по три сорок. Жалко же с людей драть — там ведь и многодетные есть, и пенсионеры. Зато, если свадьбу или банкет кто заказывает, я им, наоборот, на все цену завышаю, поэтому до сих пор у меня концы с концами и сходились. Матушка моя ведь в торговле работала, я с детства наслышан, как такое делается — она всегда говорила, что если уж человек решил торжество устроить, то мелочиться и копейки считать не станет. Но вчера вечером я последнее мясо по госцене распродал, потому что нынче богатый клиент должен был предварительный заказ на свадьбу оплатить, а Володин свежий завоз сделать. Но теперь какая свадьба, какой завоз! Так что на сей моменту меня по деньгам крупная недостача. Расстреливайте, виноват.
С минуту Самсонов смотрел на него круглыми от изумления глазами, потом, откинувшись на спинку стула, начал безудержно хохотать.
— Простите, Алексей, — наконец-таки сумел он выговорить, вытирая слезы смеха, — я всегда считал вас человеком искусства, но не предполагал, что вы, к тому же, еще и Робин Гуд. Однако, да будет вам известно, через ваш комбинат проходят гораздо более крупные аферы, чем ваши интимные мясные делишки с клиентами. Не буду сейчас вдаваться в подробности, но отвечать за все придется именно вам.
— Почему меня об этом не предупредили? — с укором спросил Алексей.
— Зачем? Вам ведь с самого начала было понятно, что я собираюсь использовать этот кооператив для некоторых своих, скажем, комбинаций. Это вас абсолютно не касалось, от вас требовалась только подпись, за это вам хорошо платили. Однако в такой ситуации подставлять вас я не желаю, поэтому предлагаю исчезнуть.
— Спасибо вам огромное за такую заботу. И куда же я должен ехать?
Самсонов сделал вид, что не заметил иронии, прозвучавшей в голосе Алексея.
— Пока все аэропорты открыты, — невозмутимо ответил он, — хотя мне это не совсем понятно. Если они ввели чрезвычайное положение, то почему не перекрыли границы? Закрывают газеты, а «Эхо Москвы» вещает вовсю, и никто его не глушит. Так что пока самолеты летают, но никто не знает, что произойдет позже. Через час будете в Москве, оттуда вас переправят в Швейцарию, а там встретят и обустроят, я уже отдал распоряжение.
— Заграницу? Нет, что вы, как я могу? Я ведь и брата своего, как вы сами советовали, на комбинате устроил работать, вдруг с него за меня спрос будет? Сам комбинат-то теперь закроют?
— Ваш брат всего лишь электрик, какой с него спрос, не смешите, пожалуйста! Комбинат же, думаю, в ближайшие день-два работать не будет, а там дальше — посмотрим по ситуации. Мне вообще кажется, что все не так уж страшно, но раз я вас в это втянул и не предупредил, как вы меня упрекнули, то должен на сто процентов обеспечить вашу безопасность, так что собирайтесь.
Алексей стало неловко.
— Да нет, это я уж сгоряча сказал — чего мне вас упрекать, у меня своя голова есть. Однако уехать заграницу мне сейчас никак нельзя — ведь если что, так и вернусь нескоро, а в Москве есть одна женщина… Короче, моя была оплошка, — сконфужено признался он, — но теперь уж ничего не поделаешь — шестой месяц пошел. Думал даже расписаться и сюда ее привезти, а теперь, видите, как получается. Но в любом случае мне ее, Таю мою, оставить сейчас в таком положении нельзя — у нее на свете кроме меня ни одной души.