На скамейке возле Нотр-Дам
Шрифт:
– Лучше подождать, – сказала Лена.
Она чувствовала себя какой-то замороженной. Как лягушка, которая не успела спрятаться в норку и теперь просвечивала у берега водоема сквозь прозрачную корку льда. Правда, если бы комнату в общежитии предложил разделить с ней Серж Валли, Лена прямо в этот же вечер приехала бы туда с одной сумкой с самыми необходимыми вещами, но Серж Валли был так далеко, что само его существование уже казалось Лене нереальным.
– В общежитии тебе будет по крайней мере не скучно! – сказал, заметив ее настроение, Валерий.
– Да мне и так не скучно. – Ее даже тронуло, что Валерий стал все-таки кое-что замечать. – У меня работа.
Но все-таки в этот вечер, когда он провожал ее до дома, она в первый раз за все время с тех пор, как вернулась из Парижа, сама поцеловала его на прощание.
И потекла, побежала, полетела наша с ней почти прежняя московская жизнь. Впрочем, прежней ее, по крайней мере для меня, назвать было никак нельзя. Дни в самом деле быстро проходили за днями, но если раньше в течение, по крайней мере, последних нескольких лет все они были похожи один на другой, то теперь они оказались наполненными другими делами и новым смыслом.
Во-первых, я все-таки сходила в женскую консультацию, чтобы уже расставить все точки над «i» и убедиться в наличии или отсутствии у меня беременности. Энергичная, сухонькая, седая докторша приблизительно семидесяти лет, с мужской стрижкой ежиком, не оставила мне ни малейших сомнений.
– Деточка, ты беременна, – сказала она мне, тридцати с хвостиком-летней тетке. – Давать тебе направление на аборт?
Я за ширмой молча натягивала колготки. Доктор еще подписала что-то в моей амбулаторной карте и оглянулась:
– Что молчишь-то? Рожать, что ли, будешь?
Я вышла из-за ширмы. Обе женщины – доктор и сидевшая с ней на приеме медсестра – такая же энергичная и старая, только толстая и с крашеными волосами, обе смотрели на меня. Я пожала плечами. Та уверенность, которая пришла ко мне в туалете аэропорта Шарля де Голля, куда-то улетучилась. «Рожать…» Легко сказать! Я представила свою тесную комнатушку, лица родителей, причитания мамы о ее несбывшихся надеждах, хмурое молчание отца… С работы уволят, мужа нет…
Я сказала:
– Можно еще подумать?
Медсестра проворчала:
– Раньше надо было думать.
Докторша отвернулась и снова стала что-то записывать в карту.
– Думай, но недолго! – сказала она, больше на меня уже не глядя. – Месяц тебе остался – потом соображать будет уже поздно!
– Я скоро решу, – сказала я, взяла свою сумку и пошла к выходу из кабинета.
– Возьми ее на контроль, – я услышала, как сказала докторша про меня медсестре. – А то сначала они думают, а потом младенцев по помойкам разбрасывают! – Что ответила ей медсестра, мне было уже неслышно. Я торопилась на работу.
Во-вторых, к моему удивлению, мои весьма скучные производственные обязанности теперь стали казаться мне более интересными. Знакомясь с новой продукцией нашей фирмы, распаковывая новые коробки с различными мазями, кремами, лосьонами для лица, я стала представлять себе людей, которые их упаковывали. Мне было бы интересно увидеть их, узнать, кто они такие, давно ли живут в тех местах, откуда приходила продукция (а она не всегда приходила из самой Франции), европейцы они или африканцы, арабы или выходцы из Чехии, Словакии, а может даже, и из наших мест? Я переводила содержание этикеток и представляла себе женщин, которые будут покупать эту продукцию. Для чего она им? Чтобы лучше выглядеть? Скрыть некоторые недостатки, чтобы кому-то понравиться или просто чувствовать себя более уверенно? Мне почему-то даже захотелось, чтобы эта, пока еще мало известная французская
С Ленкой у меня установились прочные, хорошие производственные отношения. Настоящими подругами по возращении из Парижа мы с ней не стали, в гости друг к другу не ходили, подарки не дарили, но иногда вдруг ни с того ни с сего на своих рабочих местах перемигивались и старались друг дружке помогать. Но о своих отношениях с Валерием Ленка мне больше не рассказывала, а я не делилась с ней своими проблемами.
Так прокатился месяц, потом другой. Первый триместр моей беременности подходил к концу. Чувствовала я себя, в общем, неплохо – даже немного поправилась, и это мне шло. Некий азербайжанец в овощной палатке, ранее никогда не обращавший на меня никакого внимания, теперь вдруг стал выбирать мне яблоки покрасивее и, объявляя их стоимость, заглядывал мне в глаза и делал скидку. Эти мелкие эпизоды меня не волновали, однако я до сих пор не знала, что мне делать с главным – с тем существом, что зрело внутри меня.
За эти три месяца я уже практически не вспоминала своего прежнего друга. Не вспоминала я и Михаэля – случайного отца того существа, судьбу которого я должна была решать. Самое главное, что было неясно, кто в случае рождения ребенка будет меня содержать. С работы уйти было смерти подобно. Родителей я по-прежнему своим существованием старалась не обременять, здрасьте, до свидания, и запиралась в своей комнате. Их вопросы в случае открытия моей беременности были бы для меня невыносимы. Но и убить маленькое существо, которое нуждалось во мне, я не могла. И я не знала, на что мне решиться.
Решение пришло без меня, в лице той самой крашеной медсестры, которая обходила патронажем грудных младенцев нашего участка. Разбирая амбулаторные карты по ячейкам ящика – кого на учет, кого в регистратуру, она натолкнулась на мои заведенные при единственном посещении два листка.
– Кто такая? – спросила про меня докторша, когда сестра показала ей мою карточку с вопросом, куда эти два листка положить. Медсестра меня вспомнила.
– То ли на аборт, то ли на сохранение.
– Да она небось уже давно сходила в частную клинику и сделала там все, что надо! – предположила врач. Но медсестра, еще тридцать лет назад привыкшая честно исполнять свои обязанности и до сих пор никак не расставшаяся с этой привычкой, пробегая мимо нашего дома, сунула в почтовый ящик записку: «Срочно зайдите в женскую консультацию!» Записку нашла моя мать.
– Танечка, зачем тебя туда вызывают? – Мать испуганно смотрела на меня. – С тобой что-нибудь случилось? Ты заболела?
Я молчала.
Мать решительно поджала губы и сказала:
– Таня, я ведь схожу туда и все узнаю. Но ты ведь не ребенок, чтобы скрывать от матери такие дела.
Я подумала: «Ну, вот она и настала, эта минута. Сейчас начнутся вопли, причитания, стоны, увещевания, укоры…»
Я села в коридоре на скамейку, сняла сапоги и погладила еще в Париже натертую пятку. Она теперь почему-то постоянно чесалась, хотя никаких следов прежней мозоли не было и в помине.