На скамейке возле Нотр-Дам
Шрифт:
– Доченька! – Мать стояла в дверях, загораживая проход. Я поняла, что она от меня не отстанет. Внезапно я вспомнила свое видение у собора Нотр-Дам: площадь старого морга для бедноты, себя, лежащую у стены в мокром платье, и мать, рыдающую надо мной. У нее тогда было лицо точь-в-точь как сейчас. Мне стало ее жалко.
– Ничего страшного! – я постаралась как можно спокойнее улыбнуться. – У нас на участке работает хороший гинеколог. Она вызывает меня на профилактический осмотр.
– Ой! Ну, ведь выросла ты уже, а все равно мне врешь! – Материно лицо драматически сморщилось, и я вдруг заметила, что за те последние годы, когда я, поглощенная
– Не те у нас сейчас времена, чтобы кого-то вызывать на профилактические осмотры! – грустно сказала мать.
– Это они внедряют новую программу нашего министра соцразвития. – Я собралась отправиться в туалет.
– Таня, не уходи! – вдруг сказала мать таким голосом, будто я шла не в ванную, а улетала на другую планету.
– Я только руки вымою! – Я открыла воду и нарочно долго намыливала ладони, потом бесконечно их ополаскивала и вытирала полотенцем. Когда я наконец повернулась к выходу, мать стояла на коленях в дверном проеме на неудобном узком пороге.
Я испугалась:
– Мам, ты чего?
Она подняла ко мне голову, по ее щекам текли слезы:
– Я тебя очень прошу! – сказала она. – Роди этого ребенка! Не делай аборт!
Я как стояла, так и присела на край ванны.
– Кто тебе рассказал?! Кроме врачихи, никто этого не знает. Они никакого права не имели так делать! Это сугубо мое личное дело – рожать или не рожать!
Мать переползла с порога на кафель, поближе к моим ногам и замахала руками:
– Никто мне не рассказал, доченька! Ни одна душа! Да ведь и я сама не слепая.
Я машинально положила руки на свой живот. У меня еще ничего не заметно!
– Глупая ты моя! – Мать погладила меня по ногам, прижалась к коленям. – Разве беременность, да еще желанная, определяется по животу?
Я подавленно молчала.
– Солнышко мое! Все по глазам твоим видно. По походке, по манерам, по коже, по лицу! Уж кого-кого, а мать не обманешь…
– Мама, вставай. – Я стала поднимать ее с пола. Она оказалась совсем не тяжелой, моя теперь старенькая мама.
– Так ты что, давно догадалась?
– Как ты приехала.
– А зачем же сейчас стала спрашивать, с какой целью меня вызывают в консультацию?
– Подумала, все ли в порядке? Когда кого-то любишь, всегда на первый план вылезают плохие мысли…
Я помолчала.
– И… что? Что ты скажешь на это? – Мне пришло в голову, что первый раз в жизни мне нужно было узнать ее мнение.
Теперь мы обе сидели на краю ванны.
– Ясно, что я скажу, – теперь лицо ее уже не было ни умоляющим, ни просящим. Оно было спокойным. Она повторила: – Естественно, тебе обязательно нужно родить!
Не знаю, почему, но мне приятно было это услышать. Я только спросила:
– А папа знает?
– Когда узнает, то очень обрадуется.
И я не выдержала:
– Чему? Чему он обрадуется? Тому, что у меня появится неизвестно кто, неизвестно от кого и неизвестно как я буду этого «кого» кормить?!
Мать обняла меня, и я тоже впервые за много лет обрадовалась этому объятию.
– Мы
Я не сдержалась:
– А ребенок? Ты хочешь сказать, что ребенок будет с тобой?
И мать поняла скрытый смысл моего вопроса.
– А ты хочешь сказать, – она печально улыбнулась, – что я и его сделаю несчастным.
И у меня чуть не вырвалось: «Да! Да! Да!»
Но вдруг в моей памяти всплыла эта моя французская школа, и частный преподаватель, и бассейн, один из лучших в Москве, и мои огромные пышные банты, и концерты, и детские спектакли, и веселый пионерский лагерь от папиного завода, и поездки к морю вместо маминого нового пальто… И мне стало стыдно. Я будто прозрела. Я увидела себя: девчонку с огромными бантами, в летнем платье с голубой оборкой, я вспомнила мамины пирожки, которыми в лагере угощался целый отряд, и блюдечко ранней клубники, которое мама мне ставила на стол во время экзаменов в институте. Я вспомнила это все и вспомнила, из-за кого я стала это все ненавидеть.
– Ну почему? Почему ты ЕГО не приняла в нашу жизнь? Если бы ты его приняла, мне было бы легче понять, что я ошиблась.
Мать опустила голову.
– Прости.
Я встала и подняла ее:
– Пойдем, на ванне сидеть холодно.
И мать вдруг заторопилась, потянула из ванной меня за рукав:
– Пойдем! У меня есть суп и жареная картошка. – Она посмотрела на меня с надеждой: – Будешь, доченька?
И я, которая в течение многих лет старалась ничего не есть дома, чтобы не показываться лишний раз в кухне, а кофе пила поздно ночью, чтобы не видел никто, вдруг ощутила внезапный зверский приступ голода и только кивнула в ответ.
А после еды, когда я была уже сытая и довольная, как обожравшаяся Лулу, я прошла в свою комнату, села на свою тахту, на которой, кстати, прекрасно спала все последнее время, и поискала глазами место, куда можно было бы втиснуть детскую кроватку. И вот в таком блаженном, сытом и здоровом состоянии прокатились для меня остаток осени, зима и весна. Я и не заметила за всеми своими делами, как в Москву пришло жаркое лето.
В конце июля Валерий сказал Лене, что хочет привезти в Москву на пару недель своего сына. У него заранее был запланирован отпуск на это время, и Лена знала о его планах. Сначала они хотели немного побыть с мальчиком в городе, Лена предложила сводить его в зоопарк, а как развлекать его дальше – придумать не могла. У Валерия на этот счет тоже не было каких-либо внятных планов.
– Ну, выставки, аттракционы… – неуверенно предложил он.
– Семилетнему ребенку? В жару, в Москве? – усомнилась Лена.
В конце концов, решено было через неделю поехать на юг, втроем на машине. Останавливаться в небольших поселках у моря, купаться, загорать, есть шашлыки. Лена против этого плана не возражала. Она теперь боялась оставаться с Валерием вдвоем. Он стал к ней привязчив, звонил ей по несколько раз на дню и часто приезжал, но почему-то ей все-таки казалась странной, ненатуральной его теперешняя привязанность к ней – как будто человека околдовали. Раньше Валерий был другим – более уверенным, даже иногда резким, но она узнала его таким и привыкла к нему. Теперь же его внимание казалось ей странным. Как будто вообще она теперь знала другого человека.