На земле живых
Шрифт:
Но мысли самой Эрны о том, как славно будет порыться в его вещах после того, как он уснёт, не привели Хамала в восторг. Не вдохновили его и размышления мисс Патолс о его мужских достоинствах, которые она оценивала, сообразуясь с его субтильностью, весьма невысоко.
Что бы ты, дура, понимала...
Но объяснить Эрне всю глубину её заблуждения он не мог, и потому, галантно улыбнувшись, Гиллель проникновенно поделился с ней своим беспокойством по поводу возможного провала на экзамене по немецкому языку. Да-да, он очень встревожен и все оставшиеся до него дни и ночи вынужден будет зубрить, как одержимый.
Хамал основательно взбесил
Не позаниматься ли им вместе? Немецкий - её больное место, профессор Пфайфер говорит, что у неё сильный акцент. Надо поработать над произношением. Она могла бы зайти к нему сегодня около полуночи. Он не возражает? Хамал не возражал. Он как раз договорился о совместных занятиях с Генрихом Виллигутом, и будет очень рад, если Эрна составит им компанию. Энтузиазм мисс Патолс к совершенствованию в немецком заметно поугас. Да-да, она, может быть, зайдет... Может быть... Так вот в чём дело!
Она чуть не плюнула с досады.
Хамал, наслаждаясь её возмущением мерзкими мужеложниками, от которых скоро житья никому не будет, улыбнулся ей на прощание почти сочувственно. 'Die teuflische Hure! Пока среди баб встречаются такие мерзавки, как ты, лучше и впрямь слыть педерастом', ядовито подумал он, глядя вслед удаляющейся Эрне.
Несколько раз, внимательно читая мысли сокурсников и сокурсниц, он вставал в тупик при странностях мышления этой особы, склонной шастать в полнолуние по Меровингу, словно не замечая стен. По счастью, замки сейфов ей были недоступны, и Хамал любовно погладил рукой ключи от своих шкафов, закреплённые на поясе.
Мужская аморальность зло глумилась над женской безнравственностью.
Удаляясь в противоположную сторону, он неожиданно подумал, что за тридцать тысяч эта тварь может согласиться на его изыски, и даже позволить... но он не стал размышлять дальше, презрительно махнув рукой. Эрна вызывала в нём такое омерзение, что даже возможность удовлетворить за её счет свою извращённую похоть его не привлекала.
При этом ни Эрна, ни Хамал не заметили удвоившейся за время их разговора тени от колонны в библиотечном портале. Когда Хамал ушёл, она обрисовала пепельные волосы и аскетичную худобу Фенрица Нергала, бесшумно проскользнувшего затем в апартаменты Августа Мормо.
Часть 3. Ноябрьское полнолуние. Луна в Тельце.
Глава 12. Баб, что ли, мало?
Но где премудрость обретается? и где место разума?
Не знает человек цены ее, и она не обретается на земле живых.
Не дается она за вес серебра; не оценивается она ни золотом Офирским,
ни драгоценным ониксом, ни сапфиром.
Иов, 28,13.
Если бы глаз мог видеть демонов, населяющих Вселенную,
существование было бы невозможно.
Талмуд, Берахот, 6.
Гиллеля распоряжение декана нисколько не обеспокоило. Он и так просиживал в своей комнате дни и ночи напролёт. Осторожно перелистывал рулоны ветхих свитков, иногда что-то писал, иногда подходил к окну и подолгу смотрел в серое небо. Приближение зимы почему-то всегда нервировало его.
Хамал открыл тяжелый свиток, за который покойный отец заплатил несколько сотен гиней, наткнувшись на него в Лондоне. 'Бог читает Талмуд стоя...' Пытался вдуматься в содержание, но понял, что это бессмысленно. Что-то коробило и мучило его, душу тяготила изнуряющая тоска и не давала покоя. Что с ним? Гиллель отложил свиток. Потом из запертого шкафа, дважды проверив запоры на двери, извлёк инкрустированную серебром шкатулку с надписью на древнееврейском. Погрузил пальцы в мерцающее сияние драгоценных камней. Он знал и чувствовал их, как никто. Собранные вместе, они одновременно околдовывали и успокаивали. Он вертел в тонких пальцах ярко-зеленый хризоберилл и фиолетово-красный уваровит, блестящий сухо, как налет в винных бочках. Изумруды и рубины он не любил за излишнюю яркость. Топаз опошлился на мясистых мочках толстых лавочниц, жаждущих задешево увеситься драгоценностями. Только сапфир не продался. Токи его вод ясны и прохладны, но при свете лампы - увы, его пламя гаснет. Нравился Хамалу своим порочным свечением и цимофан, опалы были хороши неверностью блеска, зыбкостью тонов и мутью, но слишком обманчивы и капризны. Бриллиант хоть и завораживал Хамала, но, Боже, как он опошлился с тех пор, как им стали украшать свои руки торгаши! Все опошляется. Даже совершенство. Нет. Не то. Всё не то.
Что-то услышанное совсем недавно вонзилось в душу, словно заноза, и мучительно ныло. Что?
Хамал вспомнил встречу с Эрной. Мерзавка и шлюха. Он был задет и взбешен её мыслями о нём, но не это угнетало его. Гиллель погрузился в воспоминания. Три года назад он снял дом в Париже, и принимал у себя женщин в будуаре цвета индийской розы, сияние которого омолаживало кожу блудниц, поблекшую от свинцовых белил и увядшую от ночных излишеств. Он жаждал испить чашу самых ядовитых плотских безумств - но чертово неизбывное понимание самых потаенных мыслей последней из кокоток убивало его. Он перестал волноваться женщинами, однообразие ласк приелось и опротивело, тоска понимания сокровенного неизбежно одолевала. Чувства его впали в летаргию, и только опуская на спину девки в лупанаре кнут и слыша её визг, он ненадолго оживлялся.
Тут Хамал осознал наконец странное обстоятельство, ставшее причиной его внутреннего беспокойства. Это был Митгарт! Митгарт вчера рассказал ему, что вытворил в борделе Нергал: привязал к кровати какую-то несчастную девку, издевался и чуть не запорол её до смерти, мадам Бове была в гневе, кричала, что тут ему не Париж, где можно позволить себе любую мерзость, но он заткнул ей рот оплатой по тройной ставке. Хамал ненавидел Нергала, но, слушая скабрезные и мерзопакостные подробности происшедшего, которые Бенедикт описывал с чувством и смаком, неожиданно почувствовал себя ещё хуже, чем после инцидента с Эрной.