Национальность – одессит

Чернобровкин Александр Васильевич

— Достанешь целлулоид, научу, — ответил я.

У меня первой лекцией была общая химия, которую преподавал профессор Петренко-Критченко.

— Судя по запаху, кто-то сжег в коридоре целлулоид. Это не вы сделали? — спросил он меня, когда зашел в аудиторию.

— Не сжег, а провел реакцию разложения целлулоида без доступа кислорода. Так больше дыма образуется, — ответил я и пошутил: — Познакомил народные массы с пластическими.

— Знакомство оказалось эффективным,- сделал вывод профессор Петренко-Критченко, после чего сказал: — Собирался сегодня прочитать лекцию о солях щелочных металлов, но, раз уж так случилось, поговорим сперва о пластических массах.

75

Тридцатого

сентября в Одессе отменили военной положение. Двенадцатого октября по всему городу начались забастовки. Первыми были железнодорожники, которые жили намного лучше рабочих частных предприятий, присоединившихся к ним позже. Бастовали даже низкооплачиваемые сотрудники управы. Все требовали повышения зарплаты. Каждый из нас доволен своими деловыми качествами, но обижен зарплатой. Четырнадцатого сентября школота опять забила на занятия, принялась расхаживать по улицам, бить витрины магазинов и призывать к всеобщей забастовке. Возле женской гимназии (ради кого все затевалось!) толпу беспредельщиков остановил отряд казаков и объяснил им нагайками, что надо вести себя прилично. Обиженные пацаны побежали жаловаться на них старшим братьям в университет. Там объявили всеобщий митинг на следующий день. В субботу занятий не было, потому что главный корпус и двор были заполнены студентами и посторонними, которые несколько часов убеждали друг друга, что надо быть смелыми, идти до конца — создать Черноморско-Дунайскую республику, где все вдруг станут богатыми и свободными.

До городских властей наконец-то дошло, что надо принимать срочные меры, иначе город захлестнет анархия. В воскресенье утром университет был оцеплен солдатами. Они выпускали всех, но никого не впускали. Бунтари разбрелись по соседним улицам и принялись возводить баррикады. В город ввели дополнительные войска — и начались уличные бои. Стрельба и взрывы бомб слышались в основном за пределами Города. Полиция арестовывала стрелков и бомбистов, большая часть из которых оказалась гимназистами. Вечером в городской управе посовещались и приняли наимудрейшее решение освободить их с формулировкой «они же дети», после чего даже трусливые ботаны решили, что им можно всё.

В понедельник семнадцатого октября император Николай Второй пошел на уступки, чтобы усидеть на троне после поражения в войне — был опубликован «Высочайший манифест об усовершенствовании государственного порядка». Народу были дарованы неприкосновенность личности, свобода совести, слова, собраний и союзов, избирательное право для всех сословий и принятие законов только после одобрения Государственной думой. Правда, император имел право разогнать Думу, которая откажется принять нужный ему закон, что, как я помнил, Николай Второй и будет делать на свою голову, пока, оставшись без трона, не получит пулю в нее. До одесситов эта новость дошла во второй половине дня. Во вторник занятия в Императорском Новороссийском университете отменили, потому что все, студенты и преподаватели, начали праздновать победу над самодержавием. По городу расхаживали толпы с хоругвями, иконами, имперскими или красными флагами, распевали «Боже, царя храни!», поздравляли друг друга с освобождением от гнета. При этом больше всех радовались те, кто по службе занимался угнетением.

К вечеру начались погромы. В первую очередь били студентов и гимназистов с красными лентами, большинство из которых были ашкенази. Постепенно погромы переместились в районы, где жил средний класс. Нищие ашкенази никому не мешали, а богатых охраняли отряды самообороны. Не сомневаюсь, что это был ответ на погром в порту. «Православный» капитал возвращал отнятое у него летом. Толпы идиотов, подстрекаемые обеими сторонами, уничтожали и грабили друг друга, но осенью православные

оказались более организованными. Пострадавшие летом сделали правильные выводы, провели работу над ошибками, лучше подготовились к схватке. К тому же, власть была на их стороне. Если в июне полиция и армия сперва бездействовали потому, что были захвачены врасплох, растерялись, не сразу поняли, что надо предринять, то в октябре самоустранились намеренно. Подозреваю, что был договорняк «православного» капитала с властью, тем более, что четкой границы между ними не было, и чиновники высокого ранга заодно являлись акционерами многих успешных компаний.

Во вторник утром я отвез Стефани в ее меблирашку и заглянул в университет. Не поучусь, так позавтракаю. В чайной было малолюдно. За дальним столиком сидел Игнат Картузов, доедал принесенный с собой бутерброд с брынзой, запивая купленным здесь чаем. Я заказал половому большую тарелку бургеров и подсел к новому приятелю.

— Думаешь, сегодня будут занятия? — спросил его.

— Вряд ли, — ответил он. — Зашел сюда по пути. Мне предложили охранять магазин колониальных товаров на Греческой. Платят по три рубля в день.

— Бывшие друзья подогнали заработок? — поинтересовался я.

— Какие они мне друзья?! Сначала убийцу подсылают, а как припекло, сразу предложили помириться, чтобы охранял их, даже наган обещали подарить! — злобно произнес он.

— Наверное, дом какого-нибудь богатого еврея предлагали защищать? — задал я вопрос.

— Нет, свои дома они сами охраняют, а мне предложили побыть до конца погромов в Бессарабско-Таврическом банке. Обещали снабжать едой и платить по десять рублей в день. Послал их к чертовой матери! — довольно эмоционально поведал Игнат Картузов наверное, потому, что оказался на растяжке между червонцем и трешкой в день.

— Неужели в банке нет собственной охраны?! — удивился я.

— Была, но перевели ее на защиту домов хозяев. За свою жизнь они трясутся больше, чем за деньги! — рассказал он.

Подошел половой, расставил мой заказ. Я подвинул тарелку с бургерами на середину стола, предложил собеседнику угощаться, что тот с радостью и сделал.

— Как учеба? — налив ему и себе чая, сменил я тему разговора.

— Потихоньку. Хожу на лекции, делаю вид, что записываю. Преподавателям это нравится. На самом деле мне записывать не надо, память хорошая. Иногда слово в слово повторяю то, что услышал на лекции несколько месяцев назад, — похвастался Игнат.

— Это здорово! Мне бы такую! — похвалил я.

Обычно к началу лекция возле главного входа собираются студенты. Сегодня всего пара человек тусовалась, наверное, первокурсники. Поняв, что занятий не будет, я подвез Игната Картузова до большого магазина заморских специй и пряностей на Греческой рядом с базаром и приказал Павлину ехать в Александровский парк.

День был теплый, и Станислав Цихоцкий играл в бильярд на открытой террасе с каким-то таким же расфуфыренным пижоном. Я кивнул ему и молча прошел в закрытый зал, пустой, где велел пожилому официанту принести кружку немецкого пива.

— Санценбахера или «Клестер браун» Енни? — задал он уточняющий вопрос.

— Енни, — ответил я, хотя основатель этого завода был швейцарцем.

Если центральна часть парка ассоциируется у меня с вином, то эта — с пивом. При советской власти в начале улицы Энгельса, ныне Маразли, будет пивной бар без названия. Мы частенько забегали туда с самоподготовки и по выходным дернуть кружку, а перед баней, расположенной в Сабанских казармах, куда нас водили раз дней в десять, затаривались в банку трехлитровую, чтобы распить после процедуры омовения. Располагался пивной бар в полуподвале, куда вели три ступеньки, поэтому трезвые называли его «Раз, два, три», а пьяные — «Раз-з-з!».