Нация и сталь
Шрифт:
Пришлось подчиниться монаршей воли. Императору Германии предложили войти на завод через ворота № 28. Хокс, главный менеджер завода, в своих записках отметил, что парикмахеры сделали эффектную завивку на голове стареющего правителя: "Он появился перед всеми ровно с таким же локоном, какой был изображен на любой монете Рейха". Одетый в военную форму, кайзер почему-то перетянул себя кожаной портупеей на манер английских офицеров. Была и трость, украшенная миниатюрным топориком в виде рукоятки - подарок благодарных Мадьяр. Создавалось впечатление, что перед немцами будет выступать какой-то космополит, а не германский император.
Неожиданно указав тростью на самую вершину угольной кучи, Вильгельм дал понять,
Используя весь свой дипломатический опыт, Густав сумел отговорить кайзера от опрометчивого решения. Аргумент был один: с высоты указанной кучи император будет общаться лишь с самим собой. Толпа не сможет разобрать ни единого слова. На миг Густав представил себе следующую картину: на самом верху о чем-то непонятном, жестикулируя и размахивая руками, кричит вздорный, весь перепачканный в саже старик. И грозный правитель тут же превратился бы в обыкновенного шута.
Доводы показались убедительными. Вильгельм очень хотел, чтобы каждое его слово было донесено до сознания простых людей. Внимательно осмотревшись, он указал той же злополучной тростью на ближайший ангар. Это надо было принимать как окончательное решение. Не оборачиваясь, как английский денди, поигрывая тростью при ходьбе, кайзер пошел к ангару.
За короткий срок следовало провести хоть какую-то фильтрацию среди рабочих, чтобы отобрать самых надежных, самых преданных, дабы избежать оскорбительных выкриков и прочих конфузов. Но император жаждал импровизации, а время поджимало, в результате чего в ангар потекла разношерстная толпа. Шоу обещало быть веселым.
Рабочих собралось 1 500 человек. Одетые в робу, в деревянных башмаках, они угрюмо, без малейшего сочувствия следили за тем, как из последних сил пытался вскарабкаться на платформу какой-то разодетый фант. "Мои друзья! обратился Вильгельм к собравшейся толпе.
– Вопрос состоит в том, чтобы сделать последнее титаническое усилие... ибо все сейчас зависит именно от этого. В стране нарастают волнения, но волнения эти не берут начало в народных сердцах, они искусно насаждаются извне. Любой, кто прислушивается к этим речам, распространяет слухи в поездах, на заводах и фабриках или ещё где, совершает тем самым преступление против Отечества и является предателем, заслуживающим самого сурового наказания. И мы будем наказывать предателей, будь то аристократ, граф или простой рабочий. Я абсолютно уверен, что каждый из вас охотно согласится со сказанным мной".
Слова кайзера были встречены гробовым молчанием. Тогда Вильгельм, дабы оживить атмосферу, предложил следующее, мол, давайте дадим друг другу клятву: я буду хорошо делать свое дело на троне, а вы - свое в цехе и у плавильных печей. Кто-то вяло предложил поменяться местами. По толпе прошел тихий смех. В ангаре было невыносимо жарка. Все трудились над новым военным заказом. В такой привычной для рабочих атмосфере было явно не до приличий. Уже не слушая оратора, собравшиеся начали обсуждать что-то между собой. Поднялся гул.
Но такое пренебрежение лишь подзадоривало Его Величество все больше и больше. Свидетель происходящего, главный менеджер Хокс, с прискорбием отметил, что императора буквально понесло, и в дальнейшем Вильгельм перешел на откровенно примитивные патриотические лозунги. Невзирая на ропот толпы, кайзер стал "просить рабочих быть верными ему, заявляя, что Бог, который всегда воевал на стороне немцев, ни за что не позволит им пасть".
Император начал необычайно быстро произносить слова, его речь стала неразборчивой, а под конец, забывшись, он выбросил вперед левую руку и патетически воскликнул: "Будьте тверды, как сталь, и тогда нерушимая немецкая нация уподобится единому стальному слитку и сможет показать наконец врагам свою несокрушимую мощь. Те из вас, кого тронул мой призыв, чьи сердца находятся в том месте, где надо, кто сохранил веру, поднимите руки и обещайте мне от имени всего немецкого рабочего класса: "Мы будем продолжать борьбу до последнего человека, с нами Бог!" Верные мне люди, ответьте на мой призыв единогласным и оглушительным: "Да!".
Последние слова кайзера к неожиданному позору правителя Германии умерли в полной и гнетущей тишине. Как утверждали очевидцы, после гнетущего молчания из толпы послышалась реплика: "Хлеба дай!".
Но Вильгельм, казалось, ничего не замечал вокруг себя. Он находился в состоянии эйфории, близкой к трансу и поэтому закончил свое выступление в духе благодарности за якобы высказанную единодушную поддержку. "Я благодарю Вас.
– не унимался император.
– С Вашим "Да" я пойду теперь к фельдмаршалу Гинденбургу. Любое сомнение отныне должно быть отброшено. Да этого сомнения не осталось ни в моей душе, ни у меня в голове. Да поможет нам Бог. Аминь. А теперь, люди, прощайте!"
Кайзера тут же увезли в его длинном сером лимузине на станцию. Специальный поезд унес Вильгельма подальше от закопченных заводов Рура. Но ехал этот поезд не на фронт, не на встречу с Гинденбургом, а на минеральные источники, расположенные в местечке Спа, дабы на этом курорте поправить здоровье и восстановить силы, в конец израсходованные на общение с собственным народом. И это выступление кайзера стало обрастать самыми невероятными слухами, и в конце концов приобрело какой-то парадоксальный облик. По одной из версий получалось, что император неожиданно появился в самой гуще народа, и рабочие тут же бросились его убивать.
Как ни безумен был этот слух, но в нем скрывалось немало правды. Для 1500 человек, которые присутствовали при публичном позоре императора Германии, Вильгельм II действительно умер. До тех пор, пока император был недостижим, он обладал некой мистической властью над умами и сердцами простых крупповских рабочих, его аура власти была ненарушима. Но появившись перед толпой в плотском обличии, этот человек-миф показался калекой, и его чары тут же исчезли. Вместо Бога рабочие увидели стареющего франта. Король оказался голым, и революция стала неизбежной.
Рабочие Круппа после этого инцидента заметно замкнулись и стали подчеркнуто напряженными. Что испытывал по этому поводу сам Густав, так и осталось неизвестным. Окажись на его месте легендарный пушечный король Альфред, и на подчиненных обрушился бы целый град записок и меморандумов, исписанных аршинными буквами, похожими на деревья, гнущиеся под напором сильного урагана. Нам бы пересказали все с самыми мельчайшими подробностями и с неизменными жалобами на драгоценное здоровье. Но Густав, несмотря на его усилия во всем походить на своего легендарного предшественника, был все-таки совершенно другим человеком. В минуты кризиса он буквально впадал в транс какого-то тотального подчинения и начинал видеть и воспринимать лишь то, что считал нужным, что исходило лишь из официальных источников, отбрасывая все, как ему казалось, лишнее и вызывающее раздражение. В соответствии с этой установкой, следовало во что бы то ни стало не воспринимать очевидное, то есть неизбежную капитуляцию германской армии.