Над Кабулом чужие звезды
Шрифт:
Из нас свадебных генералов делают, понимаешь? Чуть что, сразу в президиум пожалуйте, воин-интернационалист! А на кой он мне, этот президиум? Я нормального, человеческого отношения к себе прошу, ничего мне больше не надо. Однажды — только об этом писать не стоит — подонок один заявил мне: «Да у тебя руки в крови! По льготам пролез в МГУ, чье-то место занял!»
Руки у меня, правда, в крови. Андрюха, товарищ мой, на руках у меня умер. Пуля точно в сердце ему попала.
Так случилось, что за несколько дней до отъезда отряда домой война подступила вплотную, вновь напомнила о себе. Домостроительный комбинат — это на далекой окраине Кабула, у самого аэродрома.
Все произошло тогда у них на глазах. Прошитый снарядом, один из тех вертолетов задымил, начал проваливаться, падать на землю. Выжимая последние силы из гибнувшей машины, экипаж уводил ее от аэродрома, от города, от людей. Бывшие воины, они видели: экипаж мог покинуть вертолет, спастись. Это был, в сущности, подвиг.
Машина рухнула в полуторастах метрах от их котлована, рядом с административным зданием комбината. Одним из первых у вертолета оказался Сергей Газеев, как раз в тот момент, когда огонь вспыхнувшего топливного бака добрался до боекомплекта. Сбитый с ног взрывной волной, Газеев поднялся для того, чтобы шагнуть в загоревшееся здание: там могли быть раненые, которым требовалась помощь. Помочь экипажу он уже не мог.
Будущий хирург, а пока студент VI курса Новосибирского медицинского института, Сергей Газеев прежде войны в глаза не видел, отслужил срочную службу, как и многие из бойцов «Дружбы», в десантных войсках. Но не в Афганистане — дома.
— Знаешь, я вот что заметил, — говорил мне Сергей, — здесь происходит даже не переоценка, а возрождение ценностей. То, что дома казалось стершимся, здесь приобретает форму, поблекшее — цвет. И слова, и понятия многие, затасканные у нас в последние годы, совсем по-другому звучат. И сам меняешься как-то. Честнее, прямее становишься. Искреннее, что ли. Да, как раз так: здесь настраиваешься на правду.
…Накануне отъезда «Дружбы» в Москву один из бойцов отряда, Виктор Свеженцев, был доставлен в госпиталь с тяжелым инфекционным заболеванием, точный диагноз которого установить не удалось. Неделю боролись за его жизнь военные медики. Спасти, к сожалению, не смогли.
Из дневника
Фарах… В самом названии слышится то ли шепот горячего ветра, то ли шорох верблюжьей колючки в песках. Жарко. Так жарко, что кажется, будто время расплавилось под солнцем, течет неторопливо, лениво, медленно. Даже сейчас, осенью, столбик термометра подбирается к верхней отметке, горожане спасаются от жары под белоснежными массивными чалмами. Три древних старца сидят в тени дувала — так же и там же сидели их прадеды и сто, и двести лет назад. Самая что ни на есть глубинка: бедная, глинобитная, пыльная. Когда летишь над ней, не видно даже линии горизонта. Одна пустая, выжженная солнцем, выметенная ветром земля. Дальше нет ничего, и не может быть.
Фарах объявляет себя «провинцией мира», а я мучаю расспросами здешних людей о том, как можно наладить мир в «одной, отдельно взятой» провинции, если вся страна расколота войной. Разумеется, мне говорят в ответ не то, что думают, а то, что будто бы хочет услышать «хабарнегор шурави» — советский репортер, которого занесла нелегкая на этот край света в поисках темы для репортажа.
По улицам городка движется, гремя металлом, сверкая
Для чуда потребовалось всего ничего. Этот комбайн, пролежавший в Фарахе грудой бесполезного металла несколько месяцев, собрали младший сержант Женя Елисеев, рядовые Сергей Киреенко и Борис Шадеев из единственной на всю провинцию советской роты, которая охраняет наших советников. Собрали и завели. Младший сержант Женя Елисеев — первый комбайнер в истории Фараха… Мулла, запишите это в вашей книге бытия.
— Тифок идет, тэ-э-к? — забавно приговаривает военный доктор Женя Батурин, ощупывая мой воспаленный живот. Я опять в инфекционном госпитале!
Если не считать репортажа о «провинции мира», который я все же успел продиктовать в редакцию перед тем, как заболеть, то паратиф — главный итог моей первой после отпуска командировки. Паратиф — удовольствие, признаться, ниже среднего. Несколько дней колотило, как в лихорадке, руки и все мягкое место в синяках от инъекций и капельниц, не считая прочих сомнительных прелестей, неизбежно сопутствующих болезням такого рода. Как и большинство мужчин, которые воспринимают практически любой насморк как смертельную угрозу, я раскис и мысленно собрался помирать.
Очень точно заметил замечательный югославский режиссер Мирослав Белович, что больница похожа на перевернутый бинокль: лежи и рассматривай на расстоянии все, что сумеешь разглядеть. В мой «бинокль» видно теперь, что мне надо бы выбраться из госпиталя и вырастить сына. Все остальное — работа, слава, деньги, любовь, что там еще? — вторично.
Мне здесь комфортнее, чем многим другим. Я по крайней мере лежу один в палате, и мне оказывает всевозможные знаки внимания личный состав госпиталя, куда корреспонденты, насколько мне известно, пока еще не попадали. Зато я — уже второй раз!
Окно моей палаты выходит на «Черный тюльпан», похоронную службу афганского контингента. Это ангар со сферической крышей, обнесенный забором. Цинковые гробы и транспортировочные ящики для них, сколоченные из грубо оструганных досок, штабелями сложены во дворе. Я вижу каждое утро, как из подъехавшего грузовика выгружают застывшие трупы, складывают их под навес. Большинство в похоронной команде, как мне сказали, прибалты. У них, видно, покрепче нервы…
Беда политиков в том, что они оперируют абстрактными категориями. А похоронная команда — молотком и гвоздями, которыми заколачивают гробы. Первые спасают лицо великой державы, прикидывая, как получше вывести ее войска из чужой войны. Вторые — закрывают цинком изувеченные, распухшие на жаре лица мальчишек, которые продолжают погибать в этой кровавой и бессмысленной мясорубке. Вам правду о войне? Это она и есть.
А вот еще одна: вечером к воротам госпиталя подъезжают «уазики» военных и автомобили гражданских советников. Девчонки-сестрички, которые живут вчетвером в похожих на купе плацкартного вагона крошечных комнатках с туалетом в конце коридора, которые в большинстве своем сами переболели всеми здешними болезнями, — разъезжаются до утра. Кто — действительно по любви, а кто — только ради того, чтобы несколько часов побыть в тепле и относительном уюте, принять по-человечески душ, хотя бы ненадолго забыть об этих бараках. Кто посмеет осудить их за это?