Над «пугачевскими» страницами Пушкина
Шрифт:
В ЦГВИА удалось найти послужной список Дмитрия Кальминского, составленный 27 августа 1773 г., за три педели до Пугачевского восстания. В списке сообщается, что Кальминскому 21 год от роду, и, следовательно, родился он в 1752 г.; происходит он «из солдатских детей», в военную службу вступил в 1766 г., шесть лет спустя, в январе 1772 г., получил чин сержанта; «по-российски читать и писать умеет». За время службы Кальминский был «против мятежников — яицких казаков в сражении»[63]. Позднее, находясь в гарнизоне Яицкого городка, Кальминский допустил какой-то служебный проступок, что отмечено в списке записью: «За отлучку в непозволенное время с квартиры и за учиненные им, будучи в сей отлучке, непорядочные поступки штрафован тростью[64] и написан в рядовые», но в январе 1773 г. снова произведен в сержанты{256}.
В середине сентября 1773 г. до Яицкого городка дошли слухи о появлении на степных хуторах беглого казака Пугачева, который, выдавая себя за «императора Петра Третьего», готовил с группой казаков новое вооруженное
В рассказе современника, записанном Пушкиным, говорится, что Кальминский был задержан пугачевцами под Илецким городком, при этом у него оказались письма от Симонова к губернатору Рейнсдорпу (VIII, 496). По-иному и, несомненно, ближе к истине освещено это событие в записках полковника М. Н. Пекарского: Симонов послал Кальминского к Гурьеву городку (а не к Оренбургу) с «открытым ордером», коим предписывалось, «буде узнает о месте проживания Пугачева, то бы старался поймать», однако сам Кальминский, «не доезжая до крепости Калмыковой, сообщниками Пугачева схвачен и привезен к нему. Пугачев оставил его при себе, письмоводителем» (IX, 600).
Свидетельство Пекарского подтверждается следственными показаниями Пугачева на допросах в Яицком городке и в Москве. Пугачев сообщил, в частности, что его казаки арестовали Кальминского 18 сентября 1773 г. «ниже Яицкаго городка», незадолго до первого приступа отряда восставших к городку, и что Кальминский был послан от Симонова курьером в нижнеяицкие крепости и форпосты и далее до Астрахани{258}. Пугачев выразительно воспроизвел сцену встречи и разговора с Кальминским. Когда того представили Пугачеву, он осведомился: «Есть ли у него письма и куда он едет?». Кальминский, скрывая правду, ответил: «Я-де еду по форпостам, чтоб стояли караулы осторожно, для того, што-де орда пришла к Яику»[65]. Пугачев сказал: «Ну, коли ты за этим послан, поезжай». Кальминский отправился было в путь, но его подводчик, яицкий казак, предупредил пугачевского адъютанта Я. В. Давилина: «Этот-де сержант государя-та обманул, вить-де он везет указы во все места, чтоб государя-та везде ловить, и называют его не государем, а донским казаком Пугачевым». Кальминского снова представили Пугачеву, и он велел своему секретарю И. Я. Почиталину прочитать отобранные у сержанта бумаги, «в коих было написано, чтоб везде ловить его… и точно сказано о нем, что он — беглой донской казак Емельян Пугачев». Выслушав все это, Пугачев велел «изодрать и бросить» бумаги, а после, обратившись к собравшимся повстанцам, сказал: «Што Пугачова ловить? Пугачев сам идет в город, так пусть, коли я Пугачов, как оне называют, возьмут и свяжут; а коли я государь, так с честию примут в город». «И потом кричал на того сержанта, для чего он ево обманул и не сказал правды, и тот час закричал: «Приготовьте висилицу!», кою и приготовили при глазах оного сержанта. Сержант, кланяясь ему в ноги и плачучи, говорил: «Виноват перед вашим величеством, помилуй, я вину свою заслужу вам». Казаки настаивали на казни: «Што на него смотреть? Прикажи повесить!» Но Пугачев, «слыша, что оной сержант обещался ему служить, да и показался ему человек молодой и что объявил, что он и писать умеет, а как у него был писарь только один Почиталин», сказал: ««Добро, господа казацкое войско, я его прощаю, пусть ево и мне, и вам служить станет», почему вешать его я не велел, а остался в команде Почиталина писарем»{259}.
В пушкинской записи о Кальминском эпизод у виселицы совпадает с показаниями Пугачева, отличаясь лишь по объему и некоторым деталям описания; следует, впрочем, отметить, что неизвестный собеседник Пушкина ошибочно отнес этот эпизод к более позднему времени и к иному месту — к Илецкому городку.
19 сентября, перед вторым приступом восставших к Яицкому городку, Пугачев приказал «сержанту Дмитрию Николаеву[66] написать еще в войско Яицкое указ, чтоб они одумались и встретили меня, яко великого государя»{260}, а потом отправил указ в городок с казаком Алексеем Боряновым. В указе, адресованном «регулярной команде» гарнизона Яицкого городка, Пугачев, выдавая себя за «Петра III», призывал рядовых солдат и «чиновных» послужить ему, «законному своему великому государю Петру Федоровичу, до последней капли крови. И, оставя принужденное послушание к неверным командирам вашим, которые вас развращают и лишают вместе с собою великой милости моей? придите ко мне с послушанием и, положа оружие свое пред знаменами моими, явите свою верноподданническую мне, великому государю, верность». За это Пугачев обещал пожаловать солдат «денежным и хлебным жалованьем и чинами; и как вы так и потомки ваши первыя выгоды иметь в государстве моем будете, и славную службу при лице моем служить определитесь». Тот же, кто «дерзнет сего моего повеления не исполнить, и силою оружия моего в руки моего вер-наго войска получен будет, тот увидит на себе праведный мой гнев, а потом и казнь жестокую»{261}. Указ демонстрировал не только навыки Кальминского в служебном письмоводстве, но и несомненные его литературные дарования. Позднее Кальминский по приказанию Пугачева составлял указы, посланные в Илецкий городок (20 сентября) и Рассыпную крепость (24 сентября 1773 г.){262}. Тексты этих трех указов сохранились в первом «пугачевском» деле Секретной экспедиции Военной коллегии{263}. Пушкин, проявлявший большой интерес к вышедшим из лагеря восставших документам, обнаружив эти три указа, собственноручно снял с них копии, сохранившиеся в его «архивных» тетрадях (IX, 680, 681, 684–685).
23 сентября 1773 г., три дня спустя после взятия Илецкого городка, Кальминский, воспользовавшись оказией, отправил в Яицкий городок к матери, А. Г. Кальминской, письмо о своей службе у «Петра Третьего»:
«Милостивая государыня, матушка Афимья Григорьевна! По милости всевыщняго создателя, по жалованью великаго государя Петра Федоровича и по вашим теплым и прилежным к богу молитвам жив, здоров, благополучен, одет и не только никакой нужды себе не имею, но и от стола его величества из собственных рук пищу себе довольную получаю, и всегда при нем, великом государе, нахожусь в большой чести, и всеми, по моему мне пожалованному чину, почитаем и любим. Того ради, матушка, обо мне напрасно не печалься и не сокрушайся, а больши молись богу, чтоб вскоре сподобил нас с тобою видеться в благополучии, что и учинится в скором времяни.
Батюшка братец[67], молись с Марьей Васильевной и с Надежинкой о мне богу и ждите к себе в добром здоровье. А притом от нас не бегай, ибо великой государь Петр Федорович за мою службу и годность тебя простит и помилует, и пожалует, и со всеми, кто с тобою, великаго государя истинно ожидать будет.
Всем моим милостивцам и друзьям, и приятелям от меня почитание объявите и скажите, чтоб о жизни моей и благополучии нимало не сумневались, ибо совершенно благополучен.
23 сентября, Илек.
Дмитрей Кальминский.
7-й лехкой полевой каманды порутчику Лариону Кальминскому в Яицком городке»{264}.
Письмо производит впечатление исполненного верой в то, что Пугачев — не кто иной, как истинный император Петр III. Оно проникнуто благоговением перед «великим государем Петром Федоровичем», гордостью за честь служить среди его приближенных и пользоваться его любовью. Объяснение подобному содержанию письма следует искать, видимо, в том, что оно писалось с учетом возможной его цензуры со стороны пугачевского секретаря Почиталина, и Кальминский не мог сказать всей правды. Для него важно было сообщить родным лишь то, что он жив, здоров и благополучен.
Кальминский писал матери о надежде на скорую встречу с ней и другими родственниками, но надежда эта, как известно, не сбылась. Кальминский был казнен вскоре после взятия Татищевой крепости Пугачевым. В записках полковника М. Н. Пекарского событие это освещено следующим образом. Сержант Кальминский, «бывший у самозванца письмоводителем, начал в крепости Татищевой взятые с Биловым войска[68] уговаривать поймать Пугачева и отвести в Оренбург, о чем на него сделан донос самозванцу и по приказанию его живой зашит в куль и брошен в воду» (IX, 602). Другое освещение этого события дано в пушкинской записи воспоминаний очевидца из Нижне-Озерной: казаки втайне от Пугачева утопили его любимца писаря Кальминского, сделав это «из ревности» (IX, 496)\ Эта версия, принятая Пушкиным в «Истории Пугачева» (IX, 27), полностью подтверждается показаниями самого Пугачева на допросе в Яицком городке. Он на другой день по взятии Татищевой крепости потребовал к себе «писаря Дмитрия Николаева [Кальминского], однакож ево не нашли, а по справке вышло, что яицкия казаки утопили его в воде, для того, что он был дворянин[69], а сих людей они не терпят, и говорили мне: «Как ето, ваше величество, нас-де отбиваете прочь, а дворян стали принимать?»{265}. Но у Пугачева были основания пожалеть о гибели Кальминского: он потерял в его лице одного из способнейших своих помощников.
Капитан Сурин
На одной из страничек дорсжной книжки Пушкина записан отрывок старинной песни о капитане Сурине (IX, 493), который в сентябре 1773 г. с ротой солдат и сотней казаков пошел из Нижне-Озерной крепости против Пугачева, был разбит им, взят в плен и казнен (IX, 493). Песню о Сурине Пушкин услышал в Нижне-Озерной от старой казачки Марфы Сергеевны Агаповой, о чем говорилось выше. Но возможно, что в числе трех песен пугачевского времени, спетых Пушкину бердской казачкой Ириной Афанасьевной Бунтовой{266}, жившей в молодости в той же Нижне-Озерной крепости, была и эта песня о Сурине. Эпизод с капитаном Суриным освещен в главе II «Истории Пугачева»: «Из Рассыпной Пугачев пошел на Нижне-Озерную. На дороге встретил он капитана Сурина, высланного на помощь Беловскому комендантом Нижне-Озерной майором Харловым. Пугачев его повесил, а рота пристала к мятежникам» (IX, 18). Пушкин прокомментировал этот рассказ в примечаниях отрывком песни о Сурипе: «Память капитана Сурина сохранилась в солдатской песне: