Надежда умирает...
Шрифт:
На город спустился вечер. Легкий ветерок разогнал облака и в окно светила полная луна. Было уже темно, но Майк не стал зажигать свет. Просто сидел у окна и смотрел на звезды, думая о ней. На память пришли, казалось давно забытые стихи Бодлера.
Скажи, откуда ты приходишь, Красота?
Твой взор - лазурь небес иль порожденье ада?
Ты, как вино, пьянишь прильнувшие уста,
Равно ты радости и козни сеять рада.
Заря и гаснущий закат в твоих глазах,
Ты аромат струишь, как будто вечер бурный;
Героем отрок стал, великий пал во прах,
Упившись губ твоих чарующею урной.
Прислал ли ад тебя иль звездные края?
Твой Демон, словно пес, с тобою неотступно;
Всегда таинственна,
И все в тебе - восторг, и все в тебе преступно!
С усмешкой гордою идешь по трупам ты,
Алмазы ужаса струят свой блеск жестокий,
Ты носишь с гордостью преступные мечты
На животе своем, как звонкие брелоки.
Вот мотылек, тобой мгновенно ослеплен,
Летит к тебе - горит, тебя благословляя;
Любовник трепетный, с возлюбленной сплетен,
Как с гробом бледный труп сливается, сгнивая.
Будь ты дитя небес иль порожденье ада,
Будь ты чудовище иль чистая мечта,
В тебе безвестная, ужасная отрада!
Ты отверзаешь нам к безбрежности врата.
Ты Бог иль Сатана? Ты Ангел иль Сирена?
Не все ль равно: лишь ты, царица Красота,
Освобождаешь мир от тягостного плена,
Шлешь благовония и звуки и цвета![VI]
И все в тебе - восторг, и все в тебе преступно! Героем отрок стал, великий пал во прах. С усмешкой гордою идешь по трупам ты, как с гробом бледный труп сливается, сгнивая. Как точно и в тоже время жестоко сказано. И вместе с тем очень точно....
Любовь - медаль, в которой лицевая и оборотная сторона, как день и ночь, как утро и закат, как... жизнь и смерть. Она дает жизнь, она же ее забирает. Все дело в том, что не можешь жить? Можешь. Когда тебя не любят, ты все также дышишь, разговариваешь, живешь. Естественные процессы не прекращаются от того, что ты лишен ее. И все слова в стиле "не могу без тебя жить" кажутся просто глупыми и в чем-то даже лживыми. Но это в отношении тела. Физически ты не умираешь, но душа.... Душа отданная любимому человеку при расставании остается с тем, кому ты ее отдал. А тело без души.... Быть может, из-за этого вся остальная жизнь действительно теряет смысл и можно понять поступок Джека не как простое слабоволие, а как поступок неотвратимый по своей сути, естественно вытекающий из всего того, что случилось.... Он полюбил. Отдал ей свою душу, а она.... Она.... Майк не знал, что она.... Мог только предполагать....
А смог бы он покончить с собой из-за любви без взаимности? Предположим он Джек. У них с Анджелой все в порядке сначала, а после она его кидает? Как поступил бы Майк? Что он бы сделал и наложил бы на себя руки? "Нет", ответил он самому себе. Не смог бы. Ему конечно было бы очень плохо, а что такое "плохо" в отношении любви без взаимности Майкл знал слишком хорошо, чтобы иметь желание еще раз испытать этот ад. Но убить себя даже по этой причине он бы не смог. Он не смог бы принести боль любимой девушке, даже той, которая его бы не любила, так как он знал, что это такое - чувствовать себя виноватым. Не когда тебя постоянно попрекают в виновности, это еще можно пережить. На общественное мнение можно наплевать, но когда чувство вины грызет тебя изнутри.... Это хуже смерти и Майкл никогда, как бы плохо ему не было, не позволил бы любимой девушке испытать этот ад, который он прошел сам. Что поделать. Такова жизнь....
Майк открыл свой дневник, просто, чтобы отвлечься и перелистал. Взгляд его упал на старый рассказ.
ЖИЗНЬ.
Тринадцать лет. В эти годы ты все еще не избавлен от многих иллюзий жизни. Даже в моем районе, где иллюзии не жили никогда, но это....
Она шла по середине дороги. Грязная, невысокая, худая проститутка лет семнадцати. Ее плечи сотрясались от рыданий и к груди она что-то прижимала. Мы ехали с отцом в его форде по этой дороге и когда мы проезжали мимо я обратил внимание на то, что у нее на руках был маленький ребенок, завернутый в старые грязные тряпки. Она шла по шоссе, бездумно, словно во сне и плакала.
–
– Процедил отец сквозь зубы и собирался проехать мимо.
– Папа, притормози.
– Попросил я его.
– Что ты не видел в этих....
– Дальше следовало бранное слово, к которым у Майка давно выработался стойкий иммунитет и он давно не обращал на них внимание. Но отец притормозил и я вышел из машины. Подошел к ней. Вблизи она казалась еще ужаснее чем из окна машины. Ужасна не в лице, в своем виде. На ее одежде, видавшей виды, грязи было столько, словно она всегда жила в подвалах. А ребенок.... Он был запеленат в такие же грязные лохмотья. Она плакала, но поразило меня не это. Не плакал ребенок. Из разорванного на груди того, что когда-то было платьем, высовывалась грудь, сосок которой она протягивала малышу. Но он не мог принять этот дар. Только тогда я понял. Он был мертв....
Она подняла на меня глаза и это выражение я запомнил навсегда. Никогда я не мог поверить, что в одном взгляде можно выразить столько боли и бессильного отчаяния.
– Пошли Майк!
– Отец вышел из машины и потянул меня за руку.
– Нечего глазеть на этих....
– Еще одно бранное слово.
Когда машина тронулась с места я в последний раз увидел как затряслись ее худенькие плечи....
В дверь робко постучали три раза. Он никого не хотел видеть, но не смог остановить вырвавшегося машинально слова:
– Войдите!
Робко, неуверенно, в комнату вошел человек. В темноте он не смог определить кто это, но его опередил женский голос.
– Можно?
Он не слышал этого голоса раньше, но понял или почувствовал, что это... она.
Спустя какое-то время она сидела рядом с ним. Он не включал свет. Не потому, что не хотел ее видеть. В этом случае проще было выгнать ее из комнаты. Она плакала. Женские слезы были для него как сталь, разящая сердце, но поддаваться чувствам в этот момент он не мог, просто не имел права. Ему нужно было трезвое мышление, не замутненное личными переживаниями. Она говорила. Он слушал. Она пришла сама, решила что-то рассказать и он, понимая, какой быть может трудный шаг она сделала, придя в эту комнату, внимательно ее слушал. И перед ним постепенно все с большей и большей ясностью вставала картина ее жизни. Картина зла, предательства, лжи лицемерия. Картина боли и не понятой тоски, картина скрытых желаний, самых страшных тайн, самых постыдных поступков, картина искренней влюбленности и брошенной в лицо ненужности, но Майкла, выросшего в среде, которая словно навсегда прививает тебя нормальным отношением ко всему мерзкому, это не могло удивить. Даже кое в чем он был не согласен с ней, когда она, обвиняя себя во многих грехах, плакала у него в объятиях. Он был не согласен в том, что виновата она, находя объективные причины, которые могли бы оправдать Анджелу в ее собственных глазах, но он ничего не говорил, не успокаивал, не потому, что не мог этого сказать. Он не хотел перебивать, понимая, что ей это нужно. Выговориться.
В его жизни было также очень много дерьма. Дерьма, которое он всегда прятал от солнечного света, любопытных глаз и бесстыдных рук, желая казаться лучше. Он настолько вошел в свою роль пай-мальчика, что сам поверил, что он такой и есть. Но сейчас. Глубокая искренность Анджелы, а быть может еще и чувства, которые он к ней испытывал, вместе с внезапно пришедшим ощущением искреннего доверия прорвали многолетний барьер в той клоаке его сознания, которую он тщетно всегда скрывал даже от себя самого. В глубине ее глаз он увидел тот свет, который искал очень долго. Очень долго таскал с собой груз своего прошлого, чтобы именно в этот день, именно здесь и сейчас, именно этой ненавидимой так же сильно, как и любимой рассказать все. Сбросить этот груз. Высказать не то, что он говорил обычно, а именно правду. Свет понимания был в ее глазах, свет искреннего участия, заботы, искреннего желания выслушать, дать надежду, что все не так плохо, что можно жить. И когда она замолчала и наступила томительная тишина, он начал.