Надежда
Шрифт:
Утром мы дружно заныли. Мать удивленно посмотрела на нас, потрогала лбы и задумалась. Для большей убедительности Коля пробурчал:
— Два раза за ночь бегал в уборную.
Эти слова переломили нерешительность матери.
— Ладно, лежите спокойно, так легче вам будет.
И села завтракать. Мы немного полежали тихо. Но это же так скучно! Я заворочалась. Брат зашептал:
— Тише, подожди, пока мама в школу уйдет, тогда и поиграем.
Подошла мать. Коля с кислым видом попросил:
— Можно мы на вашей постели полежим? Она такая большая и мягкая.
Мать разрешила.
Мы весело
Я изнывала от безделья и уже готова была сознаться в обмане, как на пороге нашей комнаты появилась худенькая, черноглазая, черноволосая девушка. Я сразу догадалась, что это Люся, внебрачная дочь отца, которая учится в пищевом техникуме. Бабушка рассказывала, что, когда она была еще в пеленках, отец принес ее к своим родителям и сказал: «Это моя дочь. Я виноват и должен помочь ее матери создать свою семью...»
Мать с усмешкой сказала нам: «Ваше счастье, что гостья у нас, а то я вас до ночи с кровати не выпустила бы». Мы с восторгом скатились на пол и заплясали от радости. Ура! Сегодня обязательно будет что-либо вкусненькое. Может быть, даже мясо. И ругать за обман при гостье не будут. Люся посекретничала с отцом, показала ему фотографию своего молодого человека, а потом позвала меня на кухню и шепотом произнесла:
— Это Есенин. Почитай, он запрещенный.
После ужина она спросила:
— Ну, как, понравился?
— Да, — ответила я, — у него все про любовь, про чувства. Сразу видно, в каком настроении он был, когда писал.
— А что особенно понравилось?
— Про природу, про родину. За что его запретили?
— Говорят, что его стихи растлевают молодежь, делают ее бесхарактерной, безответственной, слабой. У него все про цветочки да березы.
— Какая же Россия без берез? Что же тогда — Родина?
— Люди, заводы, партия.
— Анна Васильевна говорила, что люди от животных отличаются тем, что любят небо, цветы, чувствуют все красивое. А тебе нравится Есенин?
— Еще бы!
— Люся, до меня дошло! Его запрещают потому, что не понимают! Я в одной взрослой книжке прочитала, что у каждого человека есть свое духовное пространство. У одних оно небольшое, у других — бесконечное. У талантливых — свой особенный мир, который совпадает или пересекается с духовным пространством не всех людей. Вот даже меня не все понимают.
Люся рассмеялась:
— Чего ты сообразила?! Нафантазировала?! Отец говорил про твои «художества».
— О стишках, что ли? — недовольно потупилась я. — Что бы он в них понимал?!
— Ладно, не злись. Я пошутила, — примирительным тоном сказала Люся.
— А ты когда злиться перестала?
— Когда в город попала. Повзрослела, поумнела. Отмела от себя детские переживания. Будущим стала жить.
— А куда прошлое дела?
Люся поняла, о чем я спрашиваю.
— Глубоко, глубоко, на донышко сердца опустила и закопала, — грустно улыбнулась
Прибежал Коля и стал вспоминать, как маленьким устраивал Люсе «мелкие пакости», если она поздно возвращалась с вечеринок. Люся отвечала, что до сих пор вздрагивает, когда захлопывает калитку, потому что ей все время кажется, будто на нее падают баночки с водой и песком; потом интересовалась, насколько увеличился «арсенал» младшего братца и готов ли он к новым «засадам». В общем, весело провели время!
ХЛЕБ
Печь хлеб — дело ответственное. Бабушка начинает волноваться уже с момента «запуска». Ее беспокойство передается и мне. Я суечусь, пытаюсь предугадать бабушкины указания и просьбы. Мне она не разрешает самой полностью выполнить весь процесс подготовки теста. Я у нее «на подхвате»: принеси то, взбей это, последи за тем. Но я не обижаюсь, понимаю ее. Выпечка хлеба, пасхальных булок, фирменных пирогов с маком по метру длиной — ее гордость, и она не может позволить себе неудачи. Когда бабушка «колдует» над тестом, ее лицо сосредоточенное и вдохновенное.
— Ба! Вы так волнуетесь, будто новый химический процесс разрабатываете, или открытие делаете, — говорю я с любовью и гордостью.
В эти минуты она особенно красива. Не портят ее капельки пота под глазами и над верхней губой. А красно-оранжевые блики огня из печи делают ее лицо удивительно загадочным и привлекательным. Наконец, процесс подготовки теста закончен. Она крестит его и до поздней ночи все поглядывает, как оно подходит. А рано утром, истопив печь, разгребает кочергой красные угли по углам, подметает под (пол внутри печки) мокрой тряпкой, надетой на ухват, и зовет меня.
Бабушка отрывает мокрыми руками кусок теста, быстро на весу лепит шар и кладет на деревянную лопату. Я смазываю его, окуная гусиное перо в чашку со взбитым яйцом, чтобы получилась красивая коричневая корочка, а бабушка осторожно стряхивает сырую «заготовку» на горячий под. Когда хлебы заполняют всю печь, она закрывает заслонку и не позволяет заглядывать в печь раньше времени, а то хлеб «осядет» и не будет воздушным.
Наконец, он готов. Бабушка вынимает круглые, обжигающие пальцы хлебы, раскладывает на льняную домотканую скатерть с прошвой (кружевами ручной работы) посередине и прикрывает льняными рушниками. Хата наполняется теплым духом свежеиспеченного хлеба. Он приятно будоражит.
А вечером мы с братом идем на окраину села встречать коров. Соседские ребята тоже выходят со своим хлебом, намазанным вареньем или посыпанным сахарным песком. Я свежий хлеб люблю без добавок. Он удивительно хорош сам по себе. Это на второй и третий день я натираю корочку чесноком, кладу между ломтями тонко нарезанные кусочки сала со шкуркой, дольки огурца, салата, помидора и всего чего бог послал на этот день. А в первый — я, раздувая ноздри, вдыхаю самый вкусный на свете запах и чувствую блаженство. Весь ломоть сразу не съедаю, приберегаю в кармане кусочек хрустящей корочки, чтобы в любую минуту достать ее и снова получить удовольствие. Я не могу описать его, нет слов, способных выразить тонкое многообразие ароматов и ощущений от них. А бабушка в такие минуты прикрывает глаза, и ее лицо делается счастливым-счастливым.