Если ты хочешь стать живописцем,то рисовать не спеши.Разные кисти из шерсти барсучьейперед собой разложи,белую краску возьми, потому чтоэто – начало, потомжелтую краску возьми, потому чтовсе созревает, потомсерую краску возьми, чтобы осеньв небо плеснула свинец,черную краску возьми, потому чтоесть у начала конец,краски лиловой возьми пощедрее,смейся и плачь, а потомсинюю краску возьми, чтобы вечерптицей слетел на ладонь,красную краску возьми, чтобы пламязатрепетало, потомкраски зеленой возьми, чтобы ветокв красный подбросить огонь.Перемешай эти краски, как страсти,в сердце своем, а потомперемешай эти краски и сердцес небом, с землей, а потом…Главное – это сгорать и, сгорая,не сокрушаться о том.Может быть, кто и осудит сначала,но не забудет потом!
Проводы юнкеров
Наша жизнь не игра.Собираться пора.Кант малинов, и лошади серы.Господа юнкера,кем вы были вчера?А сегодня вы все – офицеры.Господа юнкера,кем вы были вчерабез лихой офицерской осанки?Можно вспомнить опять(ах, зачем вспоминать?),как ходили гулять по Фонтанке.Над гранитной Невойгром стоит полковой,да прощанье недорого стоит.На германской войнетолько пушки в цене,а невесту другой успокоит.Наша жизнь не игра.В штыковую! Ура!..Замерзают окопы пустые.Господа юнкера,кем вы были вчера?Да и нынче вы все – холостые.
Песенка о художнике Пиросмани
Николаю Грицюку
Что происходит с нами,когда мы смотрим сны?Художник Пиросманивыходит из стены,из рамок примитивных,из всякой суетыи продает картиныза порцию еды.Худы его колени,и насторожен взгляд,но сытые оленис картин его глядят,красотка Маргаритав траве густой лежит,а грудь ее открыта —там родинка дрожит.И вся земля ликует,пирует и поет,и он ее рисуети Маргариту ждет.Он жизнь любил не скупо,как видно по всему…Но не хватило супана всей земле ему.
«В детстве мне встретился как-то кузнечик…»
Ярославу СмеляковуВ детстве мне встретился как-то кузнечикв дебрях колечек трав и осок.Прямо с колючек, словно с крылечек,спрыгивал он, как танцор, на песок,передо мною маячил мгновеньеи исчезал иноходцем в траве…Может быть, первое стихотвореньезрело в зеленой его голове.– Намереваюсь! – кричал тот кузнечик.– Может ли быть? – усмехался сверчок.Из-за досок, из щелей, из-за печеккрался насмешливый этот басок.Но из-за речек, с лугов отдаленных:– Намереваюсь! – как песня, как гром…Я их встречал, голубых и зеленых.Печка и луг им служили жильем.Печка и Луг – разделенный на частисчастья житейского замкнутый круг,к чести его обитателей частых,честных, не праздных, как Печка и Луг,маленьких рук постоянно стремленье,маленьких мук постоянна волна…Пламени этого столпотвореньене успокоят ни мир, ни война,ни уговоры его не излечат,ни приговоры друзей и врагов…– Может ли быть?! – как всегда из-за печек.– Намереваюсь! – грохочет с лугов.Годы прошли, да похвастаться нечем.Те же дожди, те же зимы и зной.Прожита жизнь, но все тот же кузнечикпляшет и кружится передо мной.Гордый бессмертьем своим непреклонным,мировоззреньем своим просветленным,скачет, куражится, ест за двоих…Но не молчит и сверчок тот бессонный.Все усмехается.Что мы – для них?
Ленинградская элегия
Я видел удивительную, красную, огромную луну,подобную предпраздничному первому помятому блину,а может быть, ночному комару, что в свой чередлегко взлетел в простор с лесных болот.Она над Ленинградом очень медленно плыла.Так корабли плывут без капитанов медленно…Но что-то бледное мне виделось сквозь медноепокрытие ее высокого чела.Под ней покоилось в ночи пространство невское,и слышалась лишь перекличка площадей пустых…И что-то женское мне чудилось сквозь резкоеслияние ее бровей густых.Как будто гаснущий фонарь, она качалась в безднесиней,туда-сюда над Петропавловкой скользя…Но в том ее огне казались мне мои друзьяеще надежней и еще красивей.Я вслушиваюсь: это их каблуки отчетливо стучат…И словно невская волна, на миг взметнулось эхо,когда друзьям я прокричал, что на прощание кричат.Как будто сам себе я прокричал все это.
Прощание с осенью
Осенний холодок. Пирог с грибами.Калитки шорох и простывший чай.И снованеподвижными губамикороткое, как вздох: «Прощай, прощай…»«Прощай, прощай…»Да я и так прощаювсе, что простить возможно, обещаюи то простить, чего нельзя простить.Великодушным мне нельзя не быть.Прощаю всех, что не были убитытогда, перед лицом грехов своих.«Прощай, прощай…»Прощаю все обиды,обеды у обидчиков моих.«Прощай…»Прощаю, чтоб не вышло боком.Сосуд добра до дна не исчерпать.Я чувствую себя последним богом,единственным умеющим прощать.«Прощай, прощай…»Старания упрямы(знать, мне лишь не простится одному),но горести моей прекрасной мамыпрощаю я неведомо кому.«Прощай, прощай…» Прощаю, не смущаюугрозами, надежно их таю.С улыбкою, размашисто прощаю,как пироги, прощенья раздаю.Прощаю побелевшими губами,пока не повторится все опять:осенний горький чай, пирог с грибамии поздний час – прощаться и прощать.
Времена
Нынче матери всесловно заново всехсвоих милых детей полюбили.Раньше тоже любили,но больше их хлебом корили,сильнее лупили.Нынче, как сухари,и любовь, и восторг,и тревогу, и преданность копят…То ли это инстинкт,то ли слабость души,то ли сам исторический опыт?Или в воздухе нашем само по себеразливается что-то такое,что прибавило им суетливой любвии лишило отныне покоя?Или ждать отказавшись, теперь за собойоставляют последнее словои неистово жаждут прощать, возноситьи творить чудеса за кого-то другого?Что бы ни было там,как бы ни было тами чему бы нас жизнь ни учила,в нашем мире цена на любовь да на ласкуопять высоко подскочила.И когда худосочные их сыновьялгут, преследуют кошек,наводняют базары,матерям-то не каины видятся – авели,не дедалы – икары!И мерещится имсквозь сумбур сумасбродствдочерей современных,сквозь гнев и капризыто печаль Пенелопы,то рука Жанны д’Арк,то задумчивый лик Моны Лизы.И слезами полны их глаза,и высоко прекрасные вскинуты брови.Так что я и представить себе не могуничего,кроме этой любови!
Одна морковь с заброшенного огорода
Мы сидим, пехотные ребята.Позади – разрушенная хата.Медленно война уходит вспять.Старшина нам разрешает спать.И тогда (откуда – неизвестно,или голод мой тому виной),словно одинокая невеста,выросла она передо мной.Я киваю головой соседям:на сто ртов одна морковь – пустяк…Спим мы или бредим?Спим иль бредим?Веточки ли в пламени хрустят?…Кровь густая капает из свеклы,лук срывает бренный свой наряд,десять пальцев, словно десять свекров,над одной морковинкой стоят…Впрочем, ничего мы не варили,свекла не алела, лук не пах.Мы морковь по-братски разделили,и она хрустела на зубах.Шла война, и кровь текла рекою.В грозной битве рота полегла.О природа, ты ж одной морковьюсловно мать насытить нас могла!И наверно, уцелела б рота,если б в тот последний грозный часты одной любовью, о природа,словно мать насытила бы нас!
Из окна вагона
Низкорослый лесок по пути в Бузулук,весь похожий на пыльную армию леших —пеших, песни лихие допевших,сбивших ноги, продрогших, по суткам не евших,и застывших, как будто в преддверье разлук.Их седой командир, весь в коросте и рвани,пишет письма домой на глухом барабане,позабыв все слова, он марает листы.Истрепались знамена, карманы пусты,ординарец безумен, денщик безобразен…Как пейзаж поражения однообразен!Или это мелькнул за окном балаган,где бушует уездных страстей ураган,где играют безвестные комедианты,за гроши продавая судьбу и таланты,сами судьи и сами себе музыканты…Их седой режиссер, обалдевший от брани,пишет пьеску на порванном вдрызг барабане,позабыв все слова, он марает листы,декорации смяты, карманы пусты,Гамлет глух, и Ромео давно безобразен…Как сюжет нашей памяти однообразен!
Зной
Питер парится. Пора парочкам пускаться в поискпо проспектам полуночным за прохладой. Может быть,им пора поторопиться в петергофский первый поезд,пекло потное покинуть, на перроне позабыть.Петухи проголосили, песни поздние погасли.Прямо перед паровозом проплывают и парятПавловска перрон пустынный, Петергофа пленпрекрасный,плеть Петра, причуды Павла, Пушкина пресветлыйвзгляд.