Наёмники Гора
Шрифт:
— Нашу репутацию необходимо поддерживать, — заявил Хурта.
— Несомненно, — пробормотал я.
— Не беспокойся, если случится нужда, я всегда могу заехать какому-нибудь доброму малому по голове и позаимствовать его кошелёк.
— Уверен, Ты не ведёшь себя так в своём лагере, — заметил я.
— Нет, конечно, — несколько удивленно сказал он. — Но ведь они — алары, как и я, а не какие-то посторонние городские люди.
— Понятно, — протянул я. — В таком случае, должен предупредить Тебя, что даже вне фургонов удар товарища по голове ради взятия его кошелька часто осуждается.
— Неужели? — удивился он.
— Представь себе, — развёл я руками. — У
— Интересно, — заметил алар.
— Ты же не хочешь получить удар по голове, не так ли? — спросил я.
— Конечно, нет, — согласился он.
— Представь себе, и они тоже.
— Но я-то — алар, — напомнил Хурта.
— А что, это имеет какое-то значение? — осведомился я.
— Это имеет все значения мира, — гордо заявил он. — Ты сможешь доказать, что это не так?
— Нет, — признал я.
— Ну, вот видишь, — сказал он довольный собой.
— И всё же уверяю Тебя, остальные народы не обрадуются этому, и Ты можешь с удивлением обнаружить, что сидишь на колу, или, что Тебя рубят на мелкие кусочки.
— Я вполне восприимчив к таким аргументам, — признался алар, — но я думал, что мы обсуждали просто моральные аспекты данной проблемы.
— Ты не должен вести себя в такой манере, — предупредил я.
— Но для меня нет ничего неприличного в том, чтобы поступить подобным образом, уверяю Тебя, — заявил он. — Кроме того, такое поведение находится в пределах моих прав.
— Это ещё почему? — спросил я.
— Но, я же — алар, — объяснил Хурта.
— В таком случае, пока мы путешествуем вместе, главным образом потому, что я не хочу быть посаженным на кол, или кормить слинов кусками своего мяса, я бы оценил, если бы Ты, хотя бы из уважения ко мне, если ничто иное Тебя не волнует, рассмотрел возможность воздержаться от осуществления некоторых из твоих законных прав алара.
— Надеюсь, у Тебя не будет никаких возражений, если бы некие щедрые товарищи захотели ссудить меня деньгами или даровать мне что-нибудь ценное? — поинтересовался он.
— Конечно, нет, — кивнул я. — Никто бы не стал возражать против этого.
— Замечательно, — обрадовался Хурта, я несколько расслабился. — Я боялся, что Ты мог бы быть склонными к разного рода эксцентричным оговоркам.
— Только не я.
— Превосходно! — радостно воскликнул парень.
Вокруг нас шумел поднимающийся лагерь извозчиков, один из многих ему подобных разбитых вдоль этой дороги людьми подвозящими припасы солдатам и наемникам Коса. До восхода солнца оставалось совсем немного. Возницы уже проснулись, и теперь занимались каждый своим делом. Кто-то ещё готовил себе завтрак, кто-то осматривал свои фургоны и запрягал тарларионов, а самые нетерпеливые уже выезжали на дорогу. Мне показалось, что здесь даже речи не шло о каком бы то ни было порядке следования фургонов, или распределении обязанностей по обустройству лагеря. Обозы, несмотря на их длину и численность, разнообразие их грузов, никак не организовывались. Это совершенно отличалось от ожидаемой мной армейской дисциплины, обычно применяемой к транспортировке и защите таких грузов. И честно говоря, я не мог понять очевидного нежелания со стороны Ара, использовать эту слабость линий снабжения косианцев.
— Ну что, Ты готов? — поинтересовался Минкон, возница того самого фургона в котором я и Фэйка вчера путешествовали, подтягивая упряжь своего тарлариона.
— Один момент, — отозвался я. — Стой смирно Фэйка.
Вплотную к нему, стараясь не мешать его работе, опустилась на колени Тула. Долго она не выдержала и попыталась
— А Вы бы не хотели сделать меня до такой степени рабыней, Господин? — спросила Фэйка.
— Пожалуй, что да, — признал я.
— Ну, так сделайте же поскорее, — попросила она.
На Туле теперь была надета белая шерстяная туника. Минкон изготовил её из бывшей одежды, той, что ещё вчера она носила как свободная женщина. Туника была без рукавов и предельно короткой. Надо признать, ноги у Тулы были превосходные. Другую часть её бывшей одежды, возница разрезал превратив в своего рода платок, в который она могла бы завернуться в ветреную погоду. Обрезками ткани она обмотала свои маленькие стопы. Камни Генезианской дороги в конце Се-Кара уже были холодными.
Я полюбовался ногами Тулы. Они были почти полностью обнажены, её новая туника ничего не скрывала, что было подходящим для рабыни. На Горе, кстати, только рабыни обнажают свои ноги, и хотя они обычно это делают нетерпеливо, гордо и красиво, они понимают, что, в конечном итоге, желают ли они того или нет, выбора в вопросе у них нет никакого. Такие вопросы решают только их владельцы. И обычно им не требуется чрезмерно много времени на размышления, ведь большинство гореанских рабовладельцев — энергичные, сильные, властные мужчины. Так что обычным делом для порабощенных женщин является то, что большинство хозяев разрешит им, продемонстрировать пристальному взгляду свободных мужчин восхитительные формы и движения их бедер, икр и лодыжек.
И наоборот, ни одна свободная женщина не может позволить себе даже думать о том, чтобы обнажить свои ноги. Они бы просто не посмели сделать этого. Одна мысль об этом приводит их в панический ужас. Скандальность такого акта может запросто разрушить репутацию женщины. На Горе говорят: «любая женщина, которая обнажает свои ноги — рабыня». И действительно, в некоторых городах свободная женщина, которую застали бы с голыми ногами, попала бы в руки судей, и после короткого допроса, скорее всего, была бы приговорена к неволе. После того, как решение судьи будет оглашено, оно вступает в силу немедленно, переводя женщину в статус вещи. Иногда это делается публично, чтобы она была соответствующим образом опозорена, иногда конфиденциально, работорговцем, связанным с судьёй контрактом, чтобы, так сказать, чувствительность свободных женщин в городе не была оскорблена. В этом случае, её свежезаклеймённую, с ошейником на горле и мешком на голове, раздетую, закованную в цепи, превращённую в имущество, в груз, транспортируют на отдаленный рынок, где, будучи проданной, она начнёт свою жизнь заново, в качестве купленного домашнего животного, дрожа от страха, как беспомощная и низкая рабыня, каковой она отныне и является.
— Ой, — вскрикнула Фэйка.
— Осторожно, — шикнул я на неё, вытирая иглу, и убирая её в свой набор для шитья. — Не вздумай трогать ранки.
Она смотрела на меня мокрыми от слёз глазами. Кажется, она всё ещё боялась. В глазах девушки застыло выражение своего рода удивления и страха. Ей всё ещё было трудно осмыслить, чудовищность, с гореанской точки зрения, конечно, того, что только что было сделано с ней.
— Больно? — спросил я.
— Нет, — ответила она.
Я стёр крошечные капельки крови, и закрепил на ней маленькие предметы.