Накануне
Шрифт:
– Половина?
– Андогский привстал.
– Так это ж... сто тысяч.
– Если не больше... Рабочие взяли Арсенал: десятки тысяч винтовок. Заставы, вооруженные, идут на город. Заречье за ними уже. С минуты на минуту они займут мосты. Беляев звонил вам?
– Насчет ударного батальона?
– Андогский покусал губы.
– На Дворцовую площадь... Но я полагаю, при обстоятельствах...
– Не на Дворцовую, - перебил Энгельгардт.
– В Таврический дворец, в распоряжение Думы.
– Думы?
– Андогский удивленно поднял глаза.
– Ну да!
– подтвердил Энгельгардт.
– Теперь все надежды - только на Думу; может быть, ей удастся все-таки ввести взбунтовавшееся быдло в русло... Эти канальи в массе все-таки имеют к ней уважение... Очень на пользу пошло ноябрьское красноречие оппозиции... Помните милюковскую речь? И особенно Керенский, Керенский. Хоть он и связан с подпольем, с ним мы всегда сговоримся... Он на "ты" с Коноваловым, в тесной дружбе с Терещенко, с Некрасовым. Он закрепит за нами, за Думой, свою, с позволения сказать, демократию.
– Но ведь Дума, - Беляев вчера еще вечером говорил, - распущена.
– И да, и нет, - усмехнулся Энгельгардт.
– Указ о роспуске есть - и мы не могли ему не подчиниться: Государственная дума не может подавать пример своеволия. Но мы придумали трюк: мы, распущенные, собираемся на "частное совещание", неофициально, так сказать. Думы нет - но она есть! И смотря по обстоятельствам... вы понимаете...
– Я понимаю, - раздумывая, сказал Андогский.
– Но зачем вам, собственно, офицерский ударный?
Энгельгардт разгладил усы:
– Свойство штыков - прояснить мозги демократам. И Керенский, и Чхеидзе станут красноречивее, когда они - скажем так - будут чувствовать вооруженную опору. Какой-то дурак сказал, что власти нельзя сидеть на штыке. Напротив: только на штыке и можно.
– Почетный арест?
– в свою очередь, усмехнулся Андогский.
– Что ж... Это мне нравится больше, чем Дворцовая площадь... Мы соблюдаем приличествующий Академии нейтралитет... Охрана государственного учреждения: это же не политика. А Дворцовая площадь?
– Своим чередом, - кивнул Энгельгардт.
– Генерал Зенкевич уже стягивает войска.
Андогский нажал кнопку звонка. Вошел служитель.
– Попросите дежурного штаб-офицера. Подполковника Гущина.
– Они здесь. Дожидаются.
Гущин вошел тотчас: он ждал новостей у двери. Андогский сказал, не глядя:
– Прикажите немедля доставить сюда винтовки и патроны из цейхгауза. И предложите всем господам офицерам собраться в аудитории младшего курса. Я разъясню обстановку и боевое задание: по приказу военного министра из них формируется ударный батальон.
Гущин моргнул растерянно:
– Виноват... Но я именно ждал, чтобы доложить... Офицеры уже обсудили положение. И постановили: разойтись. Поскольку они приехали в Академию учиться, а не... участвовать в скандалах. Опасаясь разоружения, они сдали шашки на хранение в академический музей. Туда едва ли, действительно, кто заглянет.
Глава 39
Улица
Энгельгардт вышел один.
И только что он ступил за академические ворота, настороженно и опасливо косясь на толпившихся по тротуарам, по мостовой - летучею сходкой - людей, бичом стегнул по напрягшимся сразу нервам пронзительный, долгий, дерзкий автомобильный гудок. Мгновенно расхлестнулась толпа, воробьиным роем рассыпались в стороны крутившиеся около сходки мальчишки, и стоголосым радостным ревом рвануло воздух: крутым виражом сворачивая с Суворовского на Таврическую, пронесся синий, императорскими золотыми орлами на лакированных дверцах тускло мигнувший лимузин, с красным, бешено бьющимся о древко флагом у руля. В кабине, на крыльях, лежа - матросы Гвардейского экипажа. Кричат, машут, вея по ветру георгиевские ленточки шапок. За первым - тотчас второй, такой же нарядный и страшный.
А навстречу, с Таврической, грузно, грозно, еле ворочая цепями передач, проползла грузовая платформа, вся ощетинившаяся штыками. Солдаты, рабочие, студенты, женщины... Передний ряд, навалившись на будку шофера, держит винтовки к прицелу.
Энгельгардт обернулся назад, на тихий лязг цепи. За воротами Академии дворник медлительно, глаз не сводя с толпы, словно следя - не смотрят ли, не заметили ли, заматывал цепью запертые железные створы. Для крепости. Замотал и ушел торопливым, крадущимся шагом.
Весь зачернел людьми Суворовский проспект. В Заячьем переулке, прямо насупротив Академии, идет уже доподлинный митинг. Выпряжена ломовая телега, и с нее высясь над головами, пошатываясь на колесном, под нажимом толпы перекатывающемся помосте, сменяются ораторы - в картузах, шапках, котелках и просто с непокрытою головою.
Надо, собственно, идти. Заседание, Дума. Но сдвинуться с места в мелькающую непрерывною сменою лиц, одежд, машущих рук толпу жутко. И время словно остановилось от этого мелькания и крика. Дикое ощущение; точно никуда не надо торопиться, никуда не надо идти. Вот так: стоять - и ничего больше.
Прошли с Таврической тесной гурьбой, шаркая суконными серыми туфлями по снегу, в арестантских халатах десятка три женщин. На углу попрощались, покричали, разошлись врозь.
В арестантских. Уголовницы - видно по лицам. Значит, тюрьмы разбиты. Надо идти. Ведь совсем же, совсем недалеко. Влево, вдоль плаца. Кирочную пересечь - и уже Таврический сад...
Энгельгардт двинулся. Но от угла навстречу ему визгнул острый, пронзительный свист. Толпа шатнулась, прижав Энгельгардта к решетке ограды. В пролеты замелькавших мимо, бегущих фигур он увидел рабочих, пробивавшихся к Таврической, на свист, сквозь встречный поток людей. С винтовками. Мостовая очистилась. Рабочие рассыпались в цепь. Защелкали непривычно старательно под неопытными, неловкими пальцами затворы. Но снова кто-то кричит и машет. И снова, набегая обратной волной, колышась радостно и призывно, отвечает толпа. Дула опустились к снегу. На раскормленном, могучем, ширококостном караковом жеребце, горяча его, подъехал солдат-артиллерист, салютуя блестящей, с офицерским серебряным темляком шашкой.
– Ура-а!
Гвардейская конная артиллерия выступила. Черт знает что делается!
К солдату теснятся. Придерживаясь за стремя, вприпрыжку провожают его сквозь толпу ребятишки. Взлетают вверх картузы, исступленно палят в воздух на тротуарах подростки из новеньких черных вороненых браунингов.
Арсенальские, очевидно...
Энгельгардт поднял воротник пальто (спрятать бороду, придать себе вид санкюлота) - и, уже не оглядываясь по сторонам, чтобы улица снова не задержала, зашагал к Думе.