Накануне
Шрифт:
– Жива?
И от этого слова у Марины захолонуло на сердце: ведь она... нарочно не оглянулась, когда побежала с другими. Неверно. Гадко. Не так надо было. Она ответила еле слышно:
– Не знаю.
Василий покачал головой чуть-чуть. Но сильней и не надо. Ясно же, ясно. Опять она поступила не так. Нельзя было бросать.
Она так и сказала Ивану. Иван понял, сдвинул брови.
– Теперь уж... все равно. Не исправишь. Где ее теперь найдешь...
Да и некогда было. Весь вечер, всю ночь на Айвазе шла лихорадочно подготовка к завтрашнему дню. Всю ночь на дворе и на лестнице главного входа - всегдашних местах общезаводских митингов - пришлось Марише говорить: и снаряжавшимся к завтрашнему бою рабочим, и женам, тревогою за мужей согнанным на заводской двор. А с утра вышли. И еще не доходя моста, Марина оторвалась от своих, выступая на уличном митинге.
Да они и не старались найти айвазовцев: все кругом были свои, родные. Людская крутая волна несла, неистовому ее напряжению радостно и легко было отдаваться без думы. Со всеми вместе бросилась Марина в кипевшую водоворотом у запертых Литейных арсенальных ворот толпу, со всеми вместе била каким-то в руки попавшим обломком в ржавое железо створов, под выстрелами оборонявшей здание охраны, под штурмовой, победный тысячеголосый крик. И со всеми вместе сквозь цеха и переходы, увлекая арсенальцев, вновь бурным бегом вырвалась на улицу: впереди где-то снова трещали выстрелы.
– На Кирочной засада! Стой!.. Шагом, шагом, товарищи! Осторожней!..
Осторожней? Не помня себя, Марина взмахнула рукой и побежала опять, крича, не слыша собственного голоса. В обгон ей блеснул винтовками автомобиль и полным ходом, с гудом неистовым, свернул на Кирочную. Захлебываясь, застучал пулемет. Автомобиль крутым заворотом, ухнув лопнувшей шиной, вынесся обратно на проспект, сронив с крыла убитого матроса. С угла, на бегу, уже стреляли дружинники. Еще одна пулеметная очередь - и тихо.
Тишина прошла и по толпе. Люди остановились, снимая шапки перед поднятым на плечи высоко, недвижным телом матроса.
Вы жертвою пали в борьбе роковой...
Марина прислонилась к стене. Она сразу ощутила усталость. Понятно, собственно: два дня, две ночи без отдыха, как и все... Не надо стоять: на ходу усталости нет. Но как только вот так остановишься...
Час который? День? Вечер? Четыре часовых магазина было по дороге, закрытых, конечно; во всех четырех витринах - круглые выставочные часы стоят. Наверно, пора в Таврический. Василий сказал: вечером заседание Совета. Она же депутатка. Спросить кого-нибудь? Или просто пойти?
Она повернула назад, пробираясь сквозь поющие, полукружием охватившие перекресток ряды. Ряды стали реже. Но тотчас, сквозь просветы, повиделась снова густая, у следующего же угла стоявшая толпа. Опять? Но стрельбы не слышно.
– Что там случилось?
На Маришин вопрос человек обернулся. Глаза, юркие, замаслились. Он хихикнул.
– Суд громят.
Громят? Слово резнуло непереносно. Марина вздрогнула даже. Погром - в революцию? Великую, долгожданную революцию? Да нет же!
– Пустите!
На голос (опять не узнала своего голоса Марина) расступились послушно. Побежала по самой обочине. Люди сторонились от здания.
– Поберегитесь, стекла!
Со звоном сорвалась вниз, на панель, выбитая рама. В подъезды черными струями врывались люди... И снова треск, звон... Снова разлетом ударили по камню, по оледенелому снегу осколки...
– Что они делают! Да пустите же!
Марина рванула за плечо, назад, рослого парня. Он обернулся, уже скаля зубы, но увидел - посторонился, оттолкнув ближайших назад, на панель. Марина, задыхаясь, побежала по отлогой лестнице вверх. Навстречу знакомый рабочий, от Эриксона, тащил, высоко подняв, зерцало: золоченый трехгранный ящик, в стенке, под стеклом, царский указ, сверху - золотой двуглавый орел, распяливший крылья. Рабочий опознал, крикнул весело:
– На завод снесу, в память - какой царский закон был, видишь: о трех углах, верти куда хочешь. И птица на макушке: стервятник.
По залам и коридорам - гик, гогот и гвалт. Крутятся под ногами обломки стульев, рваные синие обложки судебных дел. Люди снуют. Рабочих почти что не видно обыватели больше, дворники, лавочники, сброд! Разве их остановишь! Разве смогут понять? Если б свои!
Пахнуло гарью. Горит? Марина пошла по коридору бегом. Дверь в залу сорвана, у порога валяется дощечка разбитая, с надписью. У дальней стены кто-то дюжий стриженный в скобку, в нагольном тулупе - ломовик или грузчик, стоя на разодранном, в полосы, сукне судейского присутственного стола, бил кулаком по крашеному полотну императорского портрета. Наискось от него, в углу, дымилась серыми ползучими дымками огромная груда бумаг, выброшенная из разбитых шкафов. Секунда - сквозь дым высоко уже взмыли вверх веселые, злорадные, желтые огоньки. Кругом, толкаясь плечами, теснятся люди, наперебой бросают в костер обломки... бумагу... Одна обернулась... Марина не сразу поверила глазу: бледное, за ночь одну исхудавшее до кости лицо.
– Наташа!
Наташа швырнула в огонь толстое синее "дело" и, пошатнувшись, пошла к Марине. Подошла, обхватила и замерла.
В лицо дохнуло жаром. Огонь костра крутил уже столбом, под самый потолок. Грузчик опрокинул в пламя судейский, красным застланный стол.
– Айда! Спекемся.
Марина очнулась. Она крикнула грузчику:
– Что вы наделали!.. Надо тушить!
– Тушить?
– грузчик даже руки опустил от удивления.
– С какой еще радости? По шкафам тут чего? Каторга да тюрьма... людям.
Он подгреб ногою к огню ворохом набросанные бумаги и вышел. Из коридора клубом ворвался дым.
– Пойдем, - шепнула Наташа.
– Скорей... По всему же дому жгут... Сгорим, в самом деле.
Мимо опрометью уже мчались люди... На всем пути из дверей, прочерчивая по полу черные, узкие, змейкою, полосы, - огонь.
На лестнице давка. Молчаливая, только ноги стучат. Выбитая проломом дверь. Снег. Улица. Медные каски пожарных. Бочки, трубы в тесном сплошном кольце людей.
Брандмейстер, грузный и красный, что-то кричал с приступки, держась за насос. Парень в рабочей куртушке привстал на тумбу, как раз против пожарной машины, смазывая с лица ладонью копоть.
– Тушить? Шалишь, браток. Не для того жгем, чтобы тушили.
Опять прокричал брандмейстер. Кругом загрохотал смех.
Серые сытые лошади трясли гривами. Их гладили по широким, прямым, славным лбам.
– Сметаной их, что ли, кормят? Какие гладкие!
Глава 42
Царские наступают
От дальнего перекрестка - крик. Толпа обернула головы.
– Солдаты идут. С Пантелеймонской. Конные!
– Ура! Ур-ра-а-а!
Стронулись, сдвинулись встречать. Но крик приветственный смолк, когда показалась голова колонны. Офицер, трубач, значок. За ними - шеренги, шеренги... Шашки наголо, шестеро в ряд. Хмурые лица. Опять офицеры.