Накануне
Шрифт:
И сам побежал, показывая пример. За углом, прикрытые от выстрелов, остановились. Пулеметы еще трещали с разгона, словно не доверяя, что противник отступил. От Знаменской площади подошла, торопясь на выстрелы, кучка солдат, на ходу снимая с плеч винтовки.
Мартьянов оправил фуражку.
– Вот что, ребята. В лоб нам их, безусловно, не взять... Ты, что ли, Ивасенко, останься здесь, десяток людей отбери и - за укрытья, вон снега куча, к примеру. Снег пулю держит. Дом под обстрел, редким огнем. А я с остальными с переулка зайду, с соседнего дому: стену проломим - амба! Понятно? Мне в Галиции дважды в уличном бою так приходилось брать. Сквозь стенку.
Один из подошедших, с Георгием, бородатый, ухмыльнулся. Чуть пахнуло на Мартьянова винным спиртом.
– Сквозь стену? На! Еще руки трудить... Что мы - камнеломы? Мы и так на штык возьмем.
– Возьмешь!
– зло отозвался солдат, докладывавший Мартьянову.
– Мы трижды ходили. Только зря людей стратили. Вона - лежат...
Бородач посмотрел на черневшие на белом снегу недвижные вытянутые тела и махнул головой пренебрежительно:
– Желторотые вы, только и всего. Небось пороху не нюхали, запасные да крестовики, как я погляжу. А мы - фронтовые, окопные... Нам это - однова дыхнуть. В тот подъезд, что ли?
Он пригнулся и бросился, как вплавь, головою вперед.
– Ура-а!
Затарахтели вперебой пулеметы. Солдаты, ближайшие, рванулись следом, наискосок, по проулку, и тотчас отхлынули. Бородач с разбегу ударился лицом о тумбу и остался лежать. Вслед за отходившими поползли, черпая ладонями снег, раненые.
– Солдат должен слушаться боевого приказу, - строго сказал Мартьянов.
– Ежели б бородач ваш цел остался, я б его заарестовал. Тем более, он под хмельком: самое последнее дело. Стало быть, как приказано. В цепь. И пуще глазу берегите, чтобы они наутек не пошли, пока мы обходим... Как я сигнал дам свистом, огонь усилить до крайности. И кричать, будто к атаке. На себя отвлечь, понятно?
Глава 47
Пролом
По дороге, в обход, в проулке, прихватили у дворников ломы и топоры. Шли цепкой, в затылок друг другу, вдоль самых домов, чтобы до времени не приметили, - хотя стрельба все время идет, - едва ли кто сунет голову из окна. Только мало не доходя углового дома, Мартьянов отступил чуть от панели, прикинул глазом: второй этаж соседнего дома, против подъезда которого он остановился, чуть выше, чем в угловом. Мартьянов кивнул удовлетворенно.
– Так-то еще лучше. А ну, братцы, скопляйся!
– Он сунул два пальца в рот и свистнул резким, пронзительным свистом. И тотчас ударил с размаху плечом в запертую дверь. С угла бешено застучали винтовки, дошел дружный, раскатами, штурмовой крик: не одни солдаты кричат, - весь народ, что на улице.
Дерево треснуло, срываясь с петель. Треск далеко отдался по пустой, темной лестнице.
– Хоть бы те одна лампочка! Вот... дьяволы... Хорошо еще - лезть недалеко.
На второй площадке чиркнули спичку. Дверь. Медная дощечка с фамилией. Один из солдат взнес приклад. Мартьянов перехватил.
– Стой! Тут мирные жители. Надо благородным порядком.
Он нащупал кнопку звонка, нажал.
Дверь открыли сразу, словно дожидались звонка: слышно было, что ли, как на лестнице топали?
– Господи Иисусе!
Старуха попятилась с порога. В квартире был свет. За Мартьяновым следом солдаты побежали по комнатам. До последней. Стена. Та самая, смежная с угловым. И вправо - дверь.
– Нельзя туда. Там больной.
Мартьянов отстранил загораживавшую вход девушку в пестром халатике, губы накрашены, - и вошел. В постели, с головой закрытый одеялом, кто-то... Женщина, что ль? Застыдилась?
Постель - по левую руку, у той самой стены, что надо ломать. Мартьянов дал знак, четыре солдата схватились за выгнутые, блестящие никелем кроватные спинки, нагнули, занося прочь от стены, в которую уже стучали ломы. Из-под одеяла на секунду мелькнула, судорожно цепляясь за накренившийся край, рука в белой крахмальной манжете. Мартьянов присвистнул:
– Ге! Никак - во всей амуниции?
Он сорвал одеяло и простыню. С подушки глянул, испугом и злобою, желтый, выцвелый глаз. Лицо в морщинках, обритое, белый воротничок, галстук, пиджак.
– Это что ж: по дороге гуся поймали? Обшарь-ка его, ребята, - и в сторонку под присмотр. Потом разберемся.
В стену упорно били ломы. С грохотом вывертывались кирпичи.
– Легче, легче... Может, не сразу услышат.
– Не услышат. Тут... что твой Малахов курган. Поди, оглохли от своей же стрельбы...
Грохнуло. Столбом пошла едкая известковая пыль. Зазвенело стекло. Зеркало с той стены, что ли?
Мартьянов первым шагнул в пролом. В комнате, залитой голубым странным светом от китайского, кистями и золочеными драконами разукрашенного фонаря, сбившись в дальнем углу, пять... шесть... десять женщин, полуголых, в нарядных шелковых платьях, вопили неистовым воплем. В углу, под голубым балдахином, огромная двуспальная кровать, в потолок балдахина вделано зеркало. По стенам расписаны нагие женщины, лебеди... Дверь приперта. И за ней - татакает пулемет.
Дверь настежь. Прямо насупротив - окна, и у окон, в дыму, над полом, засыпанным осколками стекла, патронными гильзами, - согнутые спины в черных шинелях, вскинутые в прикладе локти. Мартьянов выстрелил в затылок ближайшему. И, спуская второй раз ударник, увидел сквозь пороховой дымный туман обернувшееся к нему в смертном страхе лицо городового под черной круглой шапкой с царским орластым гербом.
Справа, слева с громом бросали винтовки, подымали руки. Пулеметы молчали. Солдаты, привалившись спиною к стене, стреляли на выбор.
– Братцы! Мы же не волей!..
– А воля где? Не в тебе... братоубийца?
Глава 48
Полночь
В Таврический вернулись около полуночи. На улицах все еще толпился народ. И во дворе, перед дворцом, вкруг ярко пылавших костров, стояли - и даже сидели - на мерзлом грязном снегу солдаты. Грозно гляделась к Литейному пустым жерлом (Мартьянов знает, снарядов к ней нет) одинокая пушка.
В вестибюле столкнулись с выходившими из коридора Маришею, Федором, другими товарищами.