Накануне
Шрифт:
В тупике, в темноте. Неужели в самом деле кончено? Шулыгин стиснул зубы.
У подножки вагона - ни часовых, ни охраны. Приезжие поднялись в тамбур. Дверь красного дерева, полированная, открылась бесшумно. Салон. Зеленым шелком обтянутые стены залиты светом. Столы. Уютные мягкие кресла.
Навстречу поднялся дряхлый, высокий, худой пергаментно-желтый старик. Живые мощи. Живые ли? Он подал руку, тряхнув золотым аксельбантом.
– Министр дворца Фредерикс. Его величество в соседнем вагоне. Я прикажу сейчас предупредить.
Все остались стоять. Пять минут прошло, больше? Вошел невысокий полковник, в серой черкеске, с одутловатым, красные прожилки по щекам, лицом, рыжей бородкой, плотными, на губы опущенными, табачного цвета подфабренными усами. Черкеска сидит мешковато: нескладная у императора фигура.
Он поздоровался молча, подал странно припухлую руку. Обратился к Фредериксу:
– А Николай Владимирович?
Фредерикс, делая вид, будто выпрямил грудь, доложил:
– Генерал Рузский дал знать, что запоздает немного.
Николай ответил голосом безразличным:
– Начнем без него.
Он сел за маленький четырехугольный, к стенке примкнутый столик и кивком головы предложил присесть остальным. Фредерикс занял место напротив, Гучков и Шульгин сбоку, рядом, касаясь друг друга локтями. Шульгин злорадно отметил: пальцы и даже бедра у купчика Гучкова дрожат.
Гучков откашлялся. В Петербурге он заготовил отвечающую историческому этому моменту речь. Он уже передал ее в редакции газет, чтобы опубликование не замедлило по первой же его телеграмме. Но Николай не дал ему начать. Он положил перед собою ладони, согнул пальцы и, глядя на аккуратно подстриженные и отполированные ногти, сказал ровным, обидно равнодушным показавшимся Шульгину голосом:
– Мое решение принято. Для пользы государства, богом вверенной мне России, я счел за благо отказаться от престола - за себя и за сына.
Гучков и Шульгин подняли зацепеневшие сразу испугом глаза. И за сына? Это было неожиданно. Это было недопустимо. Это грозило совершенно неслыханными осложнениями. Это ставило вопрос о республике.
Несколько императорских слов скользнуло вдоль слуха, пока сошло замешательство. Виски Шульгина похолодели: прослушал! В момент, когда каждый звук принадлежит истории. Император мог, император должен был сказать что-то значительное.
Николай заканчивал уже:
– ...До трех часов сегодняшнего дня я думал отречься в пользу сына, Алексея. Но к этому времени я переменил решение в пользу брата Михаила. Надеюсь, вы поймете чувства отца. Мне слишком трудно было бы расстаться с сыном, тем более, что его здоровье, как вам известно...
Бездумные, пустые глаза уставились на Гучкова.
Гучков забормотал невнятно какие-то возражения. Слишком невнятно. Что-то насчет Государственной думы и основных законов. И опять Николай не дал ему говорить. Он перебил:
– У вас имеется проект моего отречения?
Текст был, конечно. Над ним трудились самые искушенные перья кадетских юристов. К редакции приложили руку все лучшие политики Думы, потому что он долго не давался, этот текст.
Николай принял от Гучкова бумагу и стал читать. Ни морщинки на лбу, ни складки у губ. Глаза пустые и бездумные по-прежнему.
Гучков внутренне дрогнул. Ему показалось, что и он и другие до сей поры не понимали этого человека. Его считали дурачком, бесхарактерным... А если бесхарактерность эта только маска была и под ней - опасный, на все, на всякое злодейство способный человек, - "злой карлик", как зовет его Свечин? Свечин знает: он долго был при нем. И судьбу этого человека не так легко, не так просто решить, как казалось. Тем более, что за ним императрица. А эта гессенская немка во имя власти способна на все...
Николай кончил и сложил твердый, толстой бумаги лист.
– Это не то, - сказал он, и лицо стало скучающим и ленивым.
– Нужен другой документ.
Он встал и вышел.
Глава 54
Росчерк пера
Гучков, взволнованный, обратился к Рузскому: генерал - худой, бледный, два Георгия на походном генерал-адъютантском, с вензелями и акселыбантом, френче - только что вошел в салон.
– В чем дело, Николай Владимирович? Почему отречение и за цесаревича?
Он подхватил Рузского под руку, отвел в дальний угол салона.
– Тут... какой-то ход. Мы ж условились с генералом Алексеевым, что он и командующие фронтами дадут телеграммы царю о необходимости отречения в пользу Алексея, при регентстве Михаила. А вместо этого... извольте видеть! Я чувствую подвох, но в чем он и... с чьей стороны - понять не могу.
Рузский сказал успокоительно:
– Зачем "подвох"? Телеграммы своевременно были получены, Михаил Васильевич точнейшим образом выполнил обещание насчет "голоса фронта". И государь первоначально согласился. Но потом передумал.
– Почему? В этом вся суть!
Рузский пожал плечами.
– В чужую душу не заглянешь. Мне лично он сказал: "Зачем рисковать бэби в такую смутную эпоху. Пусть эту кашу расхлебывает Михаил один".
Шульгин, подойдя, слушал.
– Император так и сказал, насчет каши?
Рузский наклонил утвердительно голову. Шульгин отвернулся, скрывая улыбку.
Государственная, богом вдохновленная мудрость! Конечно, так: в девятьсот пятом царь спас монархию, бросив бумажку о свободах "конституция". Сейчас он выбрасывает в горланящие пасти бумажку об отречении. Цена обоим манифестам одна. Михаил "расхлебает кашу" - не для Алексея даже, для самого Николая, Они будут еще припадать к священным стопам величества - гучковские потомки. Потомки, потому что самого Гучкова повесит же царь, наконец! Не Гучковым и Коноваловым сломать вековой престол! Но если не им, то кому же?
Только бы сейчас, когда чернь бушует еще, суметь охранить августейших... На заводах выносили уже резолюции о суде над царем. Но суд - это казнь. Если б можно было куда-нибудь прочь из России подальше, пока здесь все войдет в колею. В Англию? Английский король - близкий родственник... Если в Англию, в самом деле? Негласно и, быстро. Надо сказать Родзянко...
Дверь открылась опять. Николай переступил порог, держа отпечатанный на машинке листок.
– Вот.
Шульгин и Гучков наклонились над документом. Буквы рябили в глазах, путаясь, - читать приходилось сбоку, так как Николай, садясь, положил бумагу прямо перед собой. Он обмакнул перо и подписал всегдашним крупным росчерком. Затем встал, пожал едва ощутимым пожатием руку Шульгину, кивнул Небрежно Гучкову и пошел к выходу. Явно его не интересовало мнение думцев.