Накануне
Шрифт:
Он говорил о революции. О ней и о свободе. О том, что во имя революции и свободы он решил вступить в совет министров, хотя он знает, как знают здесь все, - кто такие Коновалов, Гучков, Милюков... Именно потому он и идет, ибо только под неослабным контролем революционной демократии рабочих и крестьян сможет такое правительство вывести Россию на путь благоденствия и славы. Правительство Львова и само понимает, что без революционного народа оно ничто. Оно поставило поэтому условием непременным вхождение его, Керенского, в состав правительства: только на этом условии соглашается оно принять власть. Он сможет, таким образом, проводить там, на верхах власти, волю революционного народа, волю Совета, в рядах которого он имеет высокую честь стоять. Он может сделать это тем легче, что принимает портфель министра юстиции, - стало быть, самим законом будет поставлен на страже революционного закона, а сила закона революции необъятна. Он отдаст на праведный народный суд царей и всю царскую свору. И первый министерский приказ его был - немедля раскрыть двери тюрем, с почетом освободить политических, сбить ржавые цепи с истомленных каторгой славных бойцов за свободу.
Кто-то всхлипнул за спиною Мариши. И у самой к горлу подступало волнение... Может быть... кажется... и в самом деле, на пользу, если он вступит. Ведь главное сейчас, чтобы настоящая установилась свобода... И... кажется, будет. В "Известиях", в первом же номере, без возражений напечатали в приложении большевистский партийный манифест... Большевистский - один только. Другие партии не дали, растерялись, не успели. А в манифесте все ясно сказано - и против войны и против буржуазии.
– Товарищи! Войдя в состав Временного правительства, я остался тем же, чем был, - социалистом, республиканцем, отдавшим всю жизнь народу и готовым умереть за народ. Даете ли вы мне ваше доверие, доверие революцией поднятых, революцией овеянных бойцов, товарищи?
Голос потонул в надсадном, бешеном хлопанье и приветственных кликах. Марина повела взглядом вокруг, разыскивая своих. Не видать. Попался на глаза Покшишевский, с Айваза. Красный весь, растаращенный, бьет в ладони неистово... Наташа... Марина ее не видала все эти дни. Где она, что она? И с кем она здесь? Наташа хлопала тоже. И кричала... Как безумная.
Керенский, пошатываясь, оперся на протянутые к нему руки, слез со стола, на котором говорил. Его зыбкая, худая, горбящаяся фигура в простой, короткой, заношенной тужурке мелькнула в дверях. Ушел. Председатель Чхеидзе уже звонил в колокольчик.
Солдат, с Мариною рядом, в драной шинели, явно окопник, вытер крутой потный лоб.
– Вот говорит, мать честна. Накрутил, в год не распутать.
И вдруг крикнул во весь голос:
– А ты скажи: войну будешь кончать? Революционный закон... А почему приказ нумер первый из полков изымают? Почему отмена, я говорю? Нет, стало быть, свободы солдату?
Марина тронула голову рукой. Окопник, самый простой, неграмотный, наверно, и тот... Что это на нее нашло... Забаюкал? Стыд!
– Шкурник!
– злобно крикнул Покшишевский.
– О революции речь, а тебе только б шкура цела? Из войны вон?
В президиуме зашикали. Чхеидзе сказал картавым своим голосом:
– Вопрос о вступлении товарища председателя Совета рабочих и солдатских депутатов, Александра Федоровича Керенского, в кабинет министров, с сохранением за ним обязанностей товарища председателя Совета, разрешен, таким образом, в положительном смысле единогласно.
– Отнюдь!
– отозвался голос, и в голосе этом Марина узнала сразу: Василий.
– Вопрос не обсуждался. Прошу открыть прения.
Чхеидзе тревожно глянул по сторонам, вдоль председательского стола. Рядом с ним тотчас встал кто-то, незнакомый Марине, укоризненно шевеля белокурой бородкой. По рядам - возмущенный и угрожающий - нарастал шум.
Вставший заговорил, взволнованно, откидывая назад длинные мягкие волосы. И в голосе была скорбная укоризна.
– Сегодня великий всенародный праздник: в сбросившей тысячелетние цепи, свободной отныне стране провозглашается волей народа первое свободное правительство. И в эти незабвенные, светлые часы, когда весь народ охвачен одним радостным порывом, находятся люди, которые пытаются ненужными и неуместными прениями омрачить этот всенародный наш праздник, разорвать братское единение, в котором сливает нас всех победа революции. Кто эти люди - не надо, собственно, называть. Конечно же, большевики. Партия, которая воображает себя единственно революционной, которая не считается ни с кем, всегда срывает дружную общую работу партий, вносит распад и склоку в ряды революционной демократии... Но на этот раз мы не дадим сорвать наше единство. Тем более, что и среди них мы на этот раз найдем, я уверен, достаточно сильную поддержку против фанатиков. Такие большевики есть!
– Ложь!
– не помня себя, крикнула Марина.
– Имя?
Из рядов поднялся Василий.
– Я прошу слова.
Чхеидзе покачал головой отрицательно.
– Я не дам. По этому вопросу чего говорить. Этого нет в повестке. И пора кончить: в Екатерининском зале Временное правительство ждет иметь честь представиться революционному пролетариату и революционным солдатам. Я не буду открывать прения.
– Голосовать вы во всяком случае обязаны.
Чхеидзе осклабился:
– Для вас лучше, чтоб без голосования. Очень будет видно. Вы настаиваете?
– Больше, чем когда-либо.
Чхеидзе приподнялся.
– По требованию фракции большевиков я голосую: кто за вступление товарища Керенского?
Взметнулся лес рук. Марина увидела! Наташа со всеми подняла руку, восторженно. У нее права голоса нет. Сколько здесь таких... зрителей...
– Кто против? Раз...
– Марина первая взбросила быструю руку, - два... шесть... одиннадцать... тринадцать... семнадцать... двадцать два.
– Жидковато!
– засмеялся кто-то и басом, низким, запел "Марсельезу". Чхеидзе встал, улыбаясь, пожал руку белокурому.
Депутаты толпой двинулись к выходу.
В Екатерининском зале, только что выйдя из комнаты Исполкома, Марина натолкнулась на Наташу.
– Пасха!
– сказала Наташа, стряхивая с ресниц счастливые, градом, слезы.
– Пасха!
Глава 59
Пасха господня
– Пасха?
Марина повернулась лицом к колоннаде.
Временное правительство не дождалось, пока закончится заседание Совета: представление уже началось. Зрители давно собрались, давно стоял в зале нетерпеливый гомон разночинной огромной толпы. Во дворец на сегодня сошлись, как на былые премьеры, должно быть весь Петербург, кроме знати, здесь налицо. А быть может, - и знать? Мелькают в толпе именитые по иллюстрациям "Нивы", "Огонька", приложениям к "Новому времени", знакомые лица - артисты, писатели, адвокаты, чиновники. Праздничные лица и платья. Не знамена - цветы в руках. Так и быть должно. Кончена "революция" воскресает "жизнь": снова становится на привычные, наезженные пути быт. Как в тропарях пасхальных поется, действительно: "Праздник из праздников и торжество из торжеств".
В этой толпе растворились, незаметными стали вышедшие с заседания рабочие и солдаты.
На галерее, меж белых, строгих колонн, сияя серебром седины и багровым от голосовой натуги лицом, кончал "тронную" свою речь Милюков, отныне министр иностранных дел. Двадцать лет шел он к заветному этому посту - то во весь рост, то ползком. И вот, наконец, совершилось.
Марина усмехнулась невольно, глядя на седоусое, торжественное, именинное милюковское лицо.
– Благовествует! Чем, в самом деле, не пасха! И поп на амвоне.