Накануне
Шрифт:
Обида сняла волнение Гучкова. Он сказал очень громко:
– Виноват...
Николай обернулся. На лбу легла складка. Гучков запнулся. Глаза заметались растерянно. Голос опять стал почтительным.
– В целях скорейшего восстановления спокойствия необходимо немедленное вступление в должность нового кабинета министров. Мы просили бы вас поэтому подписать рескрипт о назначении князя Львова председателем совета министров и великого князя Николая Николаевича верховным главнокомандующим.
На секунду что-то неуловимое мелькнуло в глазах Николая. Неуловимое. Потому что тотчас же, с прежним равнодушием, Он приподнял плечо.
– Я не понимаю вас. Отречение состоялось. Какую силу может иметь указ, подписанный... бывшим. Пусть Михаил подпишет.
В самом деле. Надо было раньше. Но раньше - память пропала. С Михаилом будет еще волокита. Провозглашение, манифест о вступлении. А время не ждет. Ни лишнего часа.
Выручил Рузский.
Он сказал вкрадчиво:
– Но ведь рескрипт можно пометить... более ранней датой. Скажем: дан в два часа дня.
Гучков закивал обрадованно.
– Конечно ж. Какое значение может иметь эта формальность. А для нового правительства чрезвычайно важно сохранить преемственность - быть назначенным именно вами. Тогда признание державами не замедлит. Это переведет Россию на новый путь без толчка.
Усы Николая чуть шевельнулись улыбкой. В первый раз в этот вечер.
– Дайте.
Он подписал поданные ему Гучковым документы стоя. И, не повторяя поклона, вышел.
Глава 55
Самоубийца ли?
Думцы и Рузский опять наклонились над столом, перечитывая текст отречения. Приемлемо ли? Ведь подписан акт без всякого обсуждения. "Дан". И даже помечено: "2 марта, 15 часов 15 минут" - когда на деле сейчас почти полночь. Нарочно, будто бы все было решено и подписано еще до приезда думских уполномоченных. Будто сам решил, собственной волей. Само-держец. Само-убийца.
Самоубийца ли?
Шульгин, радостно и хитро помаргивая бровями, оглаживал лысину:
"Не желая расстаться с любимым сыном нашим, мы передаем наследие наше брату нашему великому князю Михаилу Александровичу и благословляем его на вступление на престол государства Российского..."
– Н-не знаю!
– растерянно пробормотал Гучков.
– Воцарение Михаила можно только приветствовать, конечно. Но акт... не имеет юридической силы: по закону о престолонаследии император не вправе отречься в пользу брата. Документ этот может быть аннулирован в любой момент самим же Николаем Александровичем.
Рузский бегло посмотрел на Шульгина. Шульгин отвел глаза. Генерал обнял Гучкова за плечи.
– Полноте, какая там... аннуляция! Вот подпись. Это же не мелкий лавочник, чтобы обсчитывать, и не мужик, у которого чести нет. Для монарха честь выше жизни! Он не может солгать. Тем более - перед лицом истории. А что касается юридической стороны - кто у них там, у бунтовщиков, в конце концов, понимает: законен, незаконен...
– Вы правы, пожалуй, - медленно сказал, напряженно раздумывая, Гучков.
– Пожалуй даже, вы наверное правы... Не юрист и не государственный человек в этом деле не разберется, а где у господ социалов государственные люди?.. Народные массы встретят воцарение Михаила несомненно с большим энтузиазмом, чем Алексея. Цесаревич все-таки ассоциируется с Распутиным... И Михаил I был излюбленный земский царь... "Жизнь за царя", "Славься, славься" - это популярно.
Он развеселился совсем, даже прищелкнул пальцами.
– Что ж! В конце концов все, что ни делается, делается к лучшему. Да здравствует император Михаил Вторый! Поздравляю вас с первым конституционным монархом, дорогой Василий Витальевич.
Он повернулся к Шульгину, почти не скрывая злорадства: такому монархисту, как Шульгин, конституция - острый нож.
Повернулся и осекся на слове: Шульгин улыбался тоже.
Глава 56
Злоключения филькиной грамоты
Поезд сбавил ход. Синий с золотыми орлами вагон вполз под стеклянный навес вокзала. Гучков поднялся с бархатного кресла.
– Я дал телеграмму, чтоб к поезду выехал состоящий при мне поручик Преображенского полка Тарасов с автомобилем. Он должен ждать на перроне.
Подошел к окну и тотчас откинулся назад.
– В чем дело? Вокзал полон рабочих.
Вагон стал. За дверью - сердитый голос проводника.
Гучков побледнел.
– Неужели за это время... произошло что-нибудь? Быть не может... дали бы знать в Псков... Или на поезд телеграммой...
Проводник приоткрыл дверь. Трое рабочих в железнодорожных фуражках.
– Гражданин Гучков? Мы от имени рабочих железнодорожных мастерских. За отречением к царю ездили? Так рабочие, по общему желанию, предлагают выступить у нас в депо.
От сердца отлегло. Сказать речь на митинге? Только и всего? Теперь же приступить к исполнению будущих своих министерских обязанностей? Новое правительство будет управлять, опираясь на народ, на массы. Демократия. Для такого управления надо говорить. Много говорить.
Он поспешил пожать руки железнодорожникам и сказал многозначительно несколько слов, как бы пробуя голос: о суверенном народе, о том, что он сердечно рад поделиться впечатлениями от исторической этой поездки именно с железнодорожниками, чьей самоотверженной стачкой в незабываемые дни пятого года положено было, можно сказать, начало славной борьбе, завершившейся ныне победой народа, которая...
– Правильно, - перебил старший из трех, с насмешливыми и острыми глазами.
– Без пятого года не бывать бы и нынешнему. Пойдем, однако, неудобно товарищей заставлять дожидаться.
Гучков, соблюдая достоинство, медленно стал надевать шубу. На Шульгина никто не обращал внимания. Он поднял барашковый высокий воротник своего пальто до самых глаз и вышел сторонкой.
У подножки вагонной площадки дожидался человек в странной одежде: папаха без кокарды, штаны и куртка желтой кожи, боевые ремни через плечи, огромный красный бант на груди, тяжелый кольт на поясе. Он остановил Шульгина и зашептал: