Накануне
Шрифт:
– И с Вильгельмом договориться успели!
– сжал кулаки Адамус.
– Как о царской шкуре дело зашло - и войну забыли... Ах, будь они трижды...
– Сейчас мы егерей на Царскосельский, в первую очередь.
– Мартьянов снял трубку.
– Они к вокзалу ближние. На Николаевский...
– Стой!
– остановил Вавелинский.
– Это уж ваше дело, кого куда... Я пошел. И ты, когда кончишь, приходи на заседание - историческая, как говорится, минута.
– Погоди!
– крикнул вдогонку Мартьянов.
– О правительстве ты ж ничего не сказал. Его кто будет брать? Рабочая гвардия?.. Или мы пулеметчиков двинем...
Вавелинский стал как вкопанный:
– Очумел? Правительство? С какой стати? Столько трудов положили, чтобы сговориться, и все насмарку пустить? Ну, напачкали малость заставим исправить: они уступят, я совершенно уверен.
– То есть как?
– вскипел Мартьянов.
– Очень странно ты говоришь. Царя выпускать - это уж не пачкотня: прямая измена.
– Круто берешь, высокой политики не понимаешь, товарищ Мартьянов. Секретарь вернулся и, поднявшись на цыпочки, покровительственно похлопал павловца по плечу.
– Эдак, по-твоему, выйдет, что и Керенский изменник: он вызвался лично проводить царей до Архангельска, чтоб в пути чего не случилось... Ты человек военный: стало быть, действуй, а не рассуждай.
Он еще раз хлопнул по плечу и раньше, чем Мартьянов собрал слова, чтобы сказать выразительно, что именно думает о Керенском и попутно об Исполкоме, исчез за бархатною портьерой.
Пока собрались от полков спешно вызванные товарищи, пока разверстались, отбили на машинке приказы, приложили печати и удостоверились, что выступили к вокзалам и командным в городе пунктам колонны, а оставшиеся в казармах стали в ружье - на случай, если Гучков с Милюковым ощерятся (втайне надеялся и радовался этой надежде Мартьянов), времени ушло много. И только что, подписав последний наряд, оправил Мартьянов гимнастерку, готовясь идти на заседание, - за драпировкою застучали шпоры, и вошел рыжебородый, в тулупе, папахе, ремни через плечи, шашка, револьвер: по-походному. Он сказал, поблескивая глазами:
– Поехали к царю в гости, Мартьяныч? Исполнительный комитет разрешил от Солдатской секции в помощь товарища взять: меня чрезвычайным комиссаром Совета в Царское посылают.
– Вас?
– вскрикнул почти Мартьянов с таким удивлением, что самому за рыжебородого стало обидно. Он поспешил добавить:
– Я к тому, что... как это они на такое государственное дело не из президиума кого, а из Солдатской секции. Мы же у них не в почете... Кто предложил-то?
– Единогласно, - рассмеялся рыжебородый.
– А почему не из президиума, штаб вспомни - догадаешься. Так мы вместе, как в ту ночь, ладно? Семеновский полк возьмем и пулеметчиков из Первого, человек двести.
Мартьянов накинул шинель. Адамус сказал жалобно:
– А мне... никак нельзя с вами? Для связи, например, или как...
Глава 63
К царю в гости
Отмыкая на ходу лязгающие черно-синие штыки, ломая строй, рассыпались по вагонам семеновцы и пулеметчики. Оцепление, выставленное егерями, осаживало любопытных, пытавшихся прорваться на платформу, - не только по вокзалу, но и по улице шла тревога: воинский состав, знамя, штыки, пулеметы. Кто-то, особо юркий, в зябком пальтишке, вывернулся все же за солдатскую цепь, схватился за поручни последнего, хвостового вагона в тот самый момент, когда поезд без свистков и звонков медленно тронулся.
– Куда вы? Ку-да?
Вскрик - отчаянный. До того, что на сосредоточенных лицах солдат, переполнявших площадку, лучом заиграла улыбка.
– Да ты кто?
– От газеты... "Русской воли"... .
– "До победного"!.. Ах, язви-те... Капиталист! Руки прими, шантрапа!
– Пиши во весь лист: поехали семеновцы - к царю на поклон... Слазь, тебе говорят: попадет прикладом.
Приклад поднялся, в самом деле. Газетчик выпустил поручень, сбросился, затопотал по платформе, клюя носом с разгона. Кто-то ухнул, присвистнул в угон, - и снова сосредоточенными, строгими стали солдатские лица. Не на простое дело едут семеновцы - излюбленный царский полк.
В помещении полка, на стене - золотая доска. В доску врезаны слова, сказанные императором, этим самым вот, Николаем, когда вернулись семеновцы из Москвы в девятьсот пятом, с разгрома Пресни:
"Завещаю сыну моему относиться с такой же любовью к Семеновскому полку, с какой отношусь я, и так же верить полку, как я верю вам, семеновцы, родные мои".
В родные записался, изволь видеть! Пришла пора царю ответить перед народом за пресненскую кровь. И по праву семеновцев выбрал из всех питерских полков советский комиссар: им в расчете с царем первое слово - и первое дело. И крутым может обернуться это дело, ежели не выдадут царя на арест добром царскоселы. А могут не выдать: царскосельские полки стрелковые и сводногвардейский - особо подобранные: из особо надежных по верноподданству. Даже присяга у них, говорят, специальная, вроде как у жандармов. Царь - что! С царем - ежели придется - разговор короткий. А вот с солдатами как? По ротам боевые комплекты патронов приказал раздать комиссар. По своим стрелять?.. Потому что - свои ж они все-таки, царскоселы, только головы у них заморочены... Конечно, драться придется, если заступятся, а все-таки лучше, ежели добром.
Рыжебородый, пройдя по вагонам с Мартьяновым проверить, как разместились семеновцы и пулеметчики, ушел в офицерский, второклассный мягкий вагон. Мартьянова семеновцы попросили с ними остаться: хотя и начальство будто, а свой брат, солдат, - можно поговорить по душам насчет царскосельского гарнизона.
Едва вернулся к себе в купе рыжебородый, в дверь стукнули осторожно.
– Войдите.
Вошел прапорщик, семеновец, с девичьим, очень нежным лицом, глаза голубые и детские, красный бант на груди, у левого плеча. Красным шелком обернута на папахе кокарда. Рыжебородый обернулся от окна: он стоял, проверяя обойму в вынутом из кобуры тяжелом, большого калибра, браунинге.
– Простите, - сказал, сильно волнуясь, прапорщик.
– Разрешите представиться.
Рыжебородый шевельнул бровями, услышав фамилию. Очевидно, тот самый: известный поэт.
– Автор "Факелов"? Да, знаю, конечно. И помню - мне говорили по призыву вы устроились в Семеновском полку?
Щеки поэта заалели. Он опустил глаза, затеребил нервно темляк шашки.
– Да. Каюсь... Я поддался соблазну. И только теперь, после революции, понял, что с моей стороны это было позорное малодушие: я должен был испить чашу горя с моим народом... Я так и хотел сначала, но меня уговорили... А сейчас я мучительно понял. И хочу... искупить. Я потому и приношу свою просьбу.
– Просьбу?
Прапорщик поколебался секунду, еще ниже опустил глаза.
– Уступите мне честь удара.
Рыжебородый глянул недоуменно:
– Какого удара? О чем вы?
Прапорщик поднял голову. Голубые зрачки загорелись.
– Зачем вы... хотите скрыть. Все же знают. Вы едете, чтобы убить. И когда я вошел, я же сам видел...
Он указал на браунинг. Рыжебородый усмехнулся.
– Вы заблуждаетесь. У меня и в мыслях этого нет.
Поэт умоляюще дотронулся до руки рыжебородого.