Накануне
Шрифт:
– Цареубийца, да?
Бенкендорф молчал. Он видел мандат. Там сказано: "особо важный государственный акт". Какой иной смысл может иметь слово "акт" для этих разбойников. И из кармана тулупа - рукоять пистолета.
Николай потер лоб.
– Это... очень неожиданно, признаюсь. Я был сегодня особенно хорошо настроен. Они... в самом деле требуют моей головы?
– Нет, нет, ваше величество, - торопливо проговорил гофмаршал.
– Об этом не было даже намека. Комиссар потребовал только, чтобы вас... предъявили ему... он имел несказанную дерзость именно так выразиться... Для... поверки.
– Только и всего?
– с облегчением воскликнул Николай и даже притопнул шпорой.
– Пожалуйста, сколько...
Он остановился на полуслове и оглянулся испуганно: в наступившей тишине резко и жутко прозвучал истерический смех Александры.
– Предъявить... императора! Как последнего, лишенного прав арестанта, воришку, ничтожество... И кому! Посланцу взбунтовавшейся черни! Позор, которого потом реками крови не смыть... Это хуже, чем цареубийство!
– Не идти?
– испуганно сказал Николай.
– Не идти, ты думаешь... А ты... ты полагаешь тоже, что мне лучше не идти, Бенкендорф?
Бенкендорф пошатнулся и стал на колени.
– Ее величество правы. И я до последней минуты с должной стойкостью отказывался доложить вам об этом чудовищном требовании. Но когда мне шепнули... комиссар это скрыл, он делал вид, что он один, - когда мне шепнули, что ко дворцу подошли пулеметчики и Семеновский полк... Они побратались уже с караулом. И если...
– Семеновцы?
– переспросил Николай, и губы его задрожали. Семеновцы? Это... этого не может быть...
Глава 67
Арестант на поверке
На "предъявление" арестованного с рыжебородым пошли два офицера караула, батальонный командир, комендант, рунд. Со скрежетом распахнулась литая, чугунная дверь, за нею вторая - резного темного дуба. Открылась передняя, низ широкой беломраморной лестницы. Навстречу вошедшим теснилась придворная челядь, со всех концов дворца сбежавшаяся посмотреть на комиссара: три-четыре сотни людей... Огромные, тяжелые, как площадной Александр Трубецкого, гайдуки - в синих чекменях, с откидными, золотым галуном обшитыми рукавами, в высоких медвежьих шапках; карлики-скороходы в золотых туфлях, острыми носами загнутых вверх; негры - в малиновых бархатных, серебром и золотом расшитых куртках, в чалмах, в широких шароварах; выездные - в треуголках, в красных, штампованными орлами, черным по золоту, отороченных пелеринах. И целая стая лакеев - в черных фраках, в красных камзолах, в галунных куртках... Орда!
Отречение? Затвор? Отвод глаз! Все осталось как было - ни черточки малой не изменилось в пышном укладе Императорского Большого Двора: та же безумная роскошь, та же толпа раззолоченных тунеядцев, - словно в этой, среди парков залегшей дворцовой громаде не прозвучало и дальнего даже отклика революционной бури, прошедшей страну из конца в конец.
Лица офицеров, шедших с рыжебородым, были угрюмы. На секунду он почувствовал себя пленником. Это заставило остановиться.
– Господин комендант, - обратился он к Коцебу.
– Поскольку вывоз арестованных в крепость оказался излишним ввиду возможности обеспечить и здесь надежный надзор, объявите сегодня же служащим дворца, что с переводом арестантов на тюремный режим штаты дворца упраздняются. Останется только персонал, необходимый для уборки помещений. При сдаче должности коменданту, который сегодня же будет назначен Советом, вы доложите об исполнении приказа.
Бесшумно ступая мягкими подошвами полусапожек, побежали вверх, по застланным ковром ступеням, лакеи внутренних покоев. Комендант, сутулясь, вздрагивая жирными ляжками, повел вслед за ними особо медлительно, нарочно, наверно, замедляя шаг, чтобы дать время "там" изготовиться к встрече, - по лестнице, во второй этаж, и влево, анфиладою комнат. Залы, гостиные, банкетные, "угловые". У каждой двери - то недвижными, то небрежными парами - лакеи: в особой для каждой залы, комнаты каждой лакейской форме...
Где кабинет? Надо будет взять бумаги... Или попросту опечатать?
На ходу рыжебородый посмотрел на часы: еще пятнадцать минут до срока, - он успеет позвонить Мартьянову на вокзал, что все сошло как нельзя лучше.
В коридоре-галерее, перекрытой стеклом, увешанной сплошь, по стенам, картинами, стояли, дожидаясь, трое штатских. Батальонный, поравнявшись с рыжебородым, предупредил шепотом:
– Любимые приближенные их величеств: князь Долгорукий, граф Апраксин, состоящий при государыне, - тот, что вправо стоит, молодой... Графа Бенкендорфа вы уже видели.
Обменялись полупоклонами. Придворные посторонились. Рыжебородый стал посреди коридора.
В полутора десятках шагов - перекресток: второй коридор. По условленному для "предъявления" порядку по этому коридору, мимо комиссара, должен пройти бывший император. Как арестант на поверке.
Бенкендорф не сводил глаз с черной рукояти браунинга, торчком из кармана тулупа. Рыжебородый понял. Внизу, еще в помещении караула, когда он вошел с солдатами в дежурную комнату, к офицерам, какой-то не в меру нервный поручик трагически умолял его отказаться от замысла цареубийства. Поэт-семеновец был, очевидно, прав: все так понимают. И царедворцы, очевидно, ждут такого же "акта". У старика гофмаршала нелепо и жалко трясутся зелено-белые, в растопырки, бакенбарды, у молодого на неподвижных, восковых, словно мертвых висках - круглыми каплями пот. Рыжебородый засунул обе руки за широкий поясной ремень: пусть успокоятся.
Где-то в стороне певуче щелкнул дверной замок. Бенкендорф оправил бакенбарды. Долгорукий, на шаг отступив, дал незаметный знак офицерам. Один из офицеров и рунд, зажав дыхание, неслышно вынули револьверы, ближе придвинулись к комиссару. Только руку поднять - в упор. Если он потянется к рукояти...
Комиссар переставил ногу, - резко в тишине замершего дворца, стукнула шпора. И тотчас на этот стук отозвалось за поворотом тихое и прерывистое перезванивание других шпор: кто-то шел неровным, вздрагивающим шагом.
Дула за спиной комиссара шевельнулись. Но руки рыжебородого по-прежнему за ременным широким поясам. Он стоит неподвижно. Шаги близятся.
Николай вышел из-за поворота. Остановился, потер ладони, словно умывая их под рукомойником (всегдашний, "всему миру известный", "императорский" жест), дернул шеей и шагом небрежным, вразвалку, направился к комиссару. Рыжебородый видел - все ближе и ближе - чуть-чуть вперед наклоненное лицо, одутловатое, с набухшими воспаленными веками, тяжелою рамою окаймлявшими тусклые, кровяною сеткой прожилок передернутые глаза. Николай подходил, топая каблуками по паркету. Казалось, он сейчас заговорит. Была мертвая тишина.