Накануне
Шрифт:
– Долой!
На помосте, рядом с Гучковым, стоявшим растерянно, с обидно обнаженною головой, - одной-единственной из всех этих тысяч, - рабочий в какой-то нелепой мятой шапчонке, встав из-за председательского стола, махал, рукой спокойно и властно.
Свист смолк. Ряды отхлынули отливом, назад, глухо ворча. Еще раз крикнул кто-то: "Долой!" И стало тихо. Рабочий опустил руку.
– Теперь я, как председатель, скажу. Насчет императоров: вторых и прочих. Вполне кратко. Тут все сразу свое мнение сказали, мне добавлять нечего: определение, безусловно, идет в одном слове: "Долой!". И политика, стало быть, тут, безусловно, ясная. Ежели попробуют посадить какого императорского - фукнем в тот же час. И с теми, кто подсаживал. Всего только.
По толпе раскатом прошел смех, уверенный и крепкий. Крепче отжался к стене, задыхаясь от темной, непереносной злобы, Шульгин.
Гучков отступил на шаг, повернулся. Но из цеха сотня голосов загремела:
– Куда? Придержи... Не пускать! Наблюдил, да и в подворотню...
– Отобрать бумажку, за которой к царю ездил, - крякнул рьяно голос. Обыскать его.
– Правильно!
– гаркнули под самым шульгинским ухом.
Но председатель отмахнулся рукой:
– А на кой она нам хрен, филькина грамота! Не перебивай, товарищи, я о деле. Предложение имею такое: от имени мастерских указать Исполкому незамедлительно постановить: взять под строгий арест царей и великих князей, дворцовую вообще шатию-братию, до всенародного над ними суда.
Снова дрогнул цех от дружного, тысячеголосого одобряющего крика.
– Принято, стало быть.
Председатель отступил на шаг, уступая место парню в заячьей шапке с наушниками.
– Слово имеет товарищ Иван... Слыхали его уже... От Российской социал-демократической партии большевиков.
Иван заговорил раньше, чем председатель кончил:
– Насчет ареста царских - вы в голос одобрили, товарищи. И действительно, другого правильного решения не может и быть. Но я вот о чем спрошу. Кому это дело будет доверено? Новому правительству? А в правительстве у нас - в новом, царскому на смену - кто? О всех говорить не буду - о господине Гучкове, к примеру, что говорить: он сам сейчас перед нами во весь рост расписал. Чего ж тут допрашивать. Орел! Только что не двуглавый, двухвостый... Может, впрочем, ему - хвост за голову?
Опять смех по рядам. Гучков, побагровев, повернул к столу, к председателю, что-то сказал. Председатель кивнул. Гучков пошел в глубь помоста. Из толпы опять крикнули голоса:
– Куда!
Иван обернулся, посмотрел вслед Гучкову.
– Пускай идет... Я думаю, и так уже на него смотреть стало скушно на Михаила императора доверенного холопа. Свистнуть вдогонку - и все. Этак вот.
Он свистнул резко и буйно - и по цеху оглушительно, раздирая слух, пронесся вихрь свиста. Шульгин, пошатываясь, стал отходить к двери, оглядываясь на трибуну. Иван заговорил опять:
– Гучкова, военного министра, повидали мы, стало быть, кто он есть. Теперь я о другом, особо важном по должности, министре скажу: о министре финансов. Будет править финансами господин Терещенко. Человек он, безусловно, достойный: сахарных заводов у него - не меньше десятка, земли - не меньше ста тысяч десятин, наличного капитала миллионов тридцать.
Толпа загудела угрожающе и глухо.
– Вот я вас и спрашиваю, - продолжал Иван.
– Чью руку господин министр держать будет? Рабочую - как капиталист и заводчик? Крестьянскую как помещик богатейший? И остальные министры тем же миром мазаны. А поскольку в возглавии всего правительства князь Львов, тоже помещик не из плохих и тоже не без капиталу, - чего, я спрашиваю, от такого правительства ждать? Товарищи! Об этом крепко подумать надо: мы разве царя затем взашей гнали, чтобы себе князей и капиталистов на шею сажать?
Огромные, как ворота, двери, скрипнув, пропустили Шульгина. За спиною тяжело и грозно грохотал людскими вскриками цех. У дверей стоял поручик в желтой коже, красный пышный бант на груди.
– Жарко?
– подмигнул он, усмехаясь опять наглой и широкой улыбкой. И прислушался.
– Улюлюкают... как по зайцу. Наверное, Александр Иванович идет. Дай бог, не помяли бы... Только бы вышел: через четверть часа будем дома.
В щель приоткрытых ворот, бледный, вывернулся Гучков. Он казался похудевшим. За ним следом - несколько рабочих.
– Прошу вас, гражданин Гучков, - громко и строго сказал Тарасов и, расстегнув кобуру, вынул кольт.
– Вот в эту машину.
Машина ждала, рыча уже заведенным мощным мотором. На площади, переполненной от края до края, шел митинг. Там и тут, на всех сторонах, придерживаясь за фонари, кричали ораторы.
Медленно, давая беспрерывно гудки, двинулись сквозь толпу. Тарасов, сидевший рядом с шофером, привстал.
– Керенский! Честное слово, Керенский... Вон там говорит, видите, с автомобиля. Как его сюда занесло? Он же на Миллионной на совещании у великого князя был - я сам видел перед тем, как сюда гнать: подъезжал к 12-му номеру. А сейчас здесь! Вот... оборотистый! Как у Бомарше: Фигаро здесь, Фигаро там. Впрочем, и то сказать: не в обиду вам, Александр Иванович, - никого так не слушают, как Керенского. Прямо - заклинатель змей.
Глава 58
Заклинатель змей
– Керенский.
Зажатая в тесной, обе комнаты Исполнительного комитета заполнившей толпе (рабочие, солдаты, исполкомцы вперемежку с совсем посторонними - в Таврическом сегодня от людей не продохнуть, входит кто хочет, как было в первый день революции), Марина слушала. До сих пор ни разу не доводилось ей слышать прославленного думского депутата - трудовика, сейчас официально объявившего себя эсером. Последние думские его выступления были триумфом. И сейчас на митингах он выступает как триумфатор. Даже на улицах - в нынешнее, военное и зимнее время!
– женщины бросают ему, на проезде, цветы в открытый, роскошный, из царского гаража автомобиль.
Эсер. О Керенском не было почти разговоров в большевистском подполье, не было их и за эти первые мартовские дни в районной, кипучей работе. На заводы Керенский не ездит: он появляется только на "общенародных митингах" - в театрах, в манежах, на площадях, здесь, в Таврическом. Пролетариат - не эсеровское слово: Керенский говорит - "трудовому народу". "Друг народа". Из тех, против которых давно уже Ленин писал. Эсер.
Неприязненно и настороженно стала слушать поэтому Марина, тем более, что Керенский выступает сейчас как товарищ председателя Исполкома - в обоснование своего решения войти в княжеское правительство Львова вместе с министрами-капиталистами: с Гучковыми, Коноваловыми, Терещенками... В Совете, во фракции, перед заседанием говорили: Чхеидзе - и тот отказался войти, когда ему предложили. А Керенский принял. И принял, даже не спросившись Совета. Сейчас докладывает задним числом.
Но в меру того, как говорил этот бледный, с бескровными толстыми губами, свисшим угреватым носом человек, - на сердце Марины, против волн, против разума, все сильнее и сильнее теплело. Столько искренности было в срывающемся, быстром голосе, столько порыва в неистовом потоке слов, мчащихся друг другу в обгон!.. Столько подлинного волнения в нервной руке, то бичом хлещущей по воздуху, то проводящей вздрогами пальцев по прямой высокой щетке волос, жесткой - точно нарочито некрасивой, как все в этом человеке. Черная потертая куртка с высоким воротником, без крахмала, без галстука. И глаза, узкие, воспаленные, вспыхивают напряженным радостным огнем, когда перекатами проходит по рядам гром ответных аплодисментов. Фанатик, человек, до конца отданный идее, борьбе, революции!