Нарушитель границы

Юрьенен Сергей

— Ладно! — отозвался я, отворачиваясь к стене. — Спать давай, романтик. Компас у тебя, я вижу, есть.

— Есть все, что нужно. В крайнем случае, по звездам доберусь.

— Ага, — сказал я. — По Кремлевским. До лагерей особо строгого режима…

Он залился смехом:

— В отличие от вас, милорд, я — оптимист. Две пары весел, между прочим.

— Да?

— Угу. Наручные и складные алюминиевые. Знаешь, как дали бы в четыре руки?

* * *

Из репродуктора на морвокзале неслась песня, которая до этого момента всегда казалась мне тупой:

Как провожают пароходы? Совсем не так, как поезда. Морские медленные воды — Не то, что рельсы в два ряда. Как

ни суди, волнений больше, Ведь ты уже не на земле…

Внизу между правым бортом и причалом раскрывалась щель. Медленно и верно. Я стоял, обеими руками сжимая поручень. На втором этаже там был ресторан — прямо напротив. Сверху в окна видно было, как официантки убирают столики. Со смотровой площадки отобедавшие курортники смотрели, как мы отваливаем. Один тип обломком спички чистил зубы, будто нас здесь, на палубе, уже можно было не стесняться; и женщины там не гасили взлетающих юбок. Мы уходили в плаванье, но никто над балюстрадой вслед нам не махал. Только один малыш в бескозырке с надписью «Отважный» и парой оранжево-черных трепещущих ленточек. Сняв руку с поручня, я ответил ему. Хлюпало в притороченных автопокрышках — здесь, казалось бы, совершенно неуместных. По бетону причальной стенки взмывала кайма замусоренной воды. В радужных разводах нефти плескались серые арбузные корки со следами чьих жадных зубов. Сравнявшись с нами, шпиль на морвокзале — весь, до звезды — вдруг полыхнул прощальным огнем и тут же угас.

Постепенно, уступами, открывался город. Потом он стал частью поднявшихся над горизонтом зеленых склонов горной цепи. Длинный волнорез завершился маяком. Мы вышли в море. Со стороны суши поддувало. Небо затянуло сплошь, внизу пенились бугры, которые, вопреки песни про «самое синее в мире Черное море мое», были здесь неприязненно зеленого цвета. Я застегнул до горла прорезиненную куртку, поднял воротник. Вместе с этой курткой на деньги, выданные Яриком, я приобрел еще пару кожаных рукавиц на байке: чтобы не поранить ладони при стремительном соскальзывании за борт. (Почему на Кавказе летом торгуют рукавицами, которых зимой в России не сыскать, это из области абсурдов того же типа, как отправка в виде братской помощи на Кубу пресловутых снегоочистителей. Но беглецу абсурд пришелся на руку). Пассажирке рядом стало дурно, ее увели. В открытом море «Отчизна» оптически утратила свою небоскрёбность, однако спускаться будет все равно, как в пропасть. При мысли, что он останется один в этих недружелюбных рытвинах мне тоже стало не по себе. Я сел в свободный шезлонг. Вид на побережье закрыли интуристы, отставив характерные зады. Они обменивались впечатлениями по-немецки, были одеты в яркую синтетику; имели самодовольный вид и фотоаппараты «Praktika»: восточная — и отсталая — зона Германии, передовой, поскольку западный, рубеж социализма. Длинные шорты на мужчинах открывали узловатые ноги с вылезшими венами: по возрасту ветераны Восточного фронта, пережившие почему-то моего отца — посланца богов. У одной их женщины взлетела юбка, предоставив сидящим в шезлонгах возможность любоваться квадратным задом, облитым ярко-белыми трусами. Сияя ими, фрау, как ни в чем не бывало, продолжала наблюдать в свой цейссовский бинокль. Из шезлонга справа прокомментировали:

— Поведение на грани бесстыдства. Мужской голос отозвался беззлобно:

— Западные люди…

— Что ни говори, а наши целомудренней. Наши как раз ковыляли мимо, хихикая смущенно и зажимая между ног подолы.

— Ага. Навидался этого я целомудрия…

— Так-то в зоне! Я повернулся. Справа в шезлонге лежала хрупкая женщина с вампирически-накрашенными губами. Светлая кожа, льдистые, как у Ярика, глаза. Кавалером был детина в холщовой фуражке с мятым козырьком. Красная физиономия, мясистый рубильник, тяжеленный подбородок — хорошо выбритый, впрочем. По-мужски мне подмигнув, он ответил спутнице:

— Не в этом дело, Клара Ивановна.

— А в чем?

— В качестве дамского белья. — Хохотнул, показывая золотые зубы. — Монтан приехавши в Москву, сказал же…

Несокрушима нация, которая способна к воспроизводству при таком качестве, пардон, рейтузов. Помните? Когда поет французский друг, легко и весело становится вокруг… Чужую маму передернуло.

— Озябли? Сейчас мы вас согреем. — Из внутреннего кармана хорошо отглаженного холщевого френча извлек армейскую флягу, обтянутую брезентом, свинтил крышечку. — И сокращаются большие расстоянья…

Она оглянулась, я отвернулся. Рывком поднялся и, пряча сигарету

в ладони, пошел против порывов ветра, мимо белого клепаного железа, мимо красных спасательных кругов. По крутому трапу с надраенными медными перилами, рывками, помогая себе обеими руками, поднялся на верхнюю палубу. Вдоль железных белых стен пустые лавки. Вокруг бассейна никого. Впрочем, воды в нем не было, только синий кафель вглубь. Так странно показалось: до горизонтов вокруг одна вода, а этот куб пустой. Настолько, что захотелось прыгнуть — как сумасшедшему из анекдота. Трубы были огромные, но дым из них не шел. Трубы здесь были только для красоты. Я постоял, глядя на горизонт свободы, который растворялся в небе — низком, пепельном, сплошь затянутым. Прошел к корме, спустился к флагу, который щелкал и взвивался. Палуба под ногами дрожала, ветер трепал волосы, давая чувство высоколобости. Море вскипало, искрилось, пенилось и расходилось, свинцово-зеленое, а дальше след наш терялся в волнах. Чайки летели за нами, то выныривая из-под кормы, то вырываясь вперёд. Над нами летели чайки, а глубоко внизу расходилась кипучая вода, перемолотая винтом, под который может ведь и утянуть. Вибрация говорила о силе лопастей, что я особенно прочувствовал, раздумчиво пропев: А я остаюся с тобою, родная моя сторона… Чайки каркали, как белые вороны. Двустворчатая дверь покачивалась, на каждой створке по оправленному в латунь иллюминатору. Я вошел под низкий гулкий потолок. Спускаясь по узкой лестнице, я вспомнил, что говорил мне Ярик о ступеньках. Края были отделаны железом, но набоек с прежним названием уже не было. Только следы и дырки от винтов. В баре здесь были игральные автоматы. Светились, мигали и грохотали, перекрывая магнитофонную песню «А люди уходят в море». Такие я видел только в западном кино. Типа «однорукий бандит»: вбрасываешь мелочь и ручку на себя. Все три были заняты. С правым крайним сражался Ярик. Полукруглая латунная стойка сияла, с потолка освещенная лампочками. Бармен за ней полировал бокалы. Я сел на высокое кожаное сиденье, крутанулся лицом к зеркалу с бутылками. Бармен улыбнулся, он был большеголов, кудряв и в белой рубашке с бабочкой. Я придвинул прейскурант на ножке. Было чувство защищенности. Как в бункере Имперской канцелярии. Дубовая обшивка стен была рассчитана на тысячу лет. Звенящие за спиной автоматы, однако, нарушали большой тоталитарный стиль.

— Что-нибудь смешать? Мартини? Или покрепче? С джином, с виски, с водкой? On the rocks? А может, наш фирменный напиток «Одиссей»? Эффект мгновенный. Который, если угодно, — понизил бармен голос, — как рукой снимет зеленоглазая блондинка, изнывающая в недрах нашего плавучего отеля за одной заветной дверцей. Пятьдесят пиастров — и вот вам ключик от Сезама.

Передо мной закачался ключ. Номерок был зажат в смуглом, красиво поросшим волосом кулаке. Я посмотрел на часы с модно-массивным металлическим браслетом, на красный сюртук и качнул головой.

— Просто коньяк.

Голова отвесила поклон.

— Вас понял.

Ярлык на бутылке, из которой он мне налил, был с надписями по-армянски. Пять «звездочек». Глоток меня согрел. Я держал круглое стекло на ладони, покачивая свой коньяк.

— У вас тут просто Лас-Вегас.

— Плоды разрядки. Партию с «одноруким» не желаете? Сейчас он обыграет этого блондина в белых «левисах», а вы возьмете реванш. Зеркало отражало не только бутылки, но и задний план. Я пил коньяк, наблюдая за приятелем, которому упорно не везло. Расплатившись, я взял сдачу двугривенными и подошел к нему.

— Ну, с-сука, дашь ты или нет?!

Втолкнув последнюю монетку, Ярик дернул ручку, и в грохоте барабана я загадал: если проиграет, о встрече на палубе не скажу. Оставлю шанс столкнуться с матерью, и, ergo, остаться на борту отчизны. Вышло два «желудя», а к ним «апельсин». Ударив ладонью по хрому, он слез с табурета, взвалил на оба плеча багаж. Когда он вышел, бармен за моей спиной сказал:

— Самолюбивый юноша…

Я опустил рычаг. Плодово-ягодный барабан одна за другой выдал мне три «вишенки», после чего со звоном отсыпал рубль.

— Видите? — воскликнул бармен.

Три раза я проиграл, и снова выиграл рубль. Пошла полоса невезения. Я скармливал ему свой выигрыш. По монетке. Потом, потеряв терпение, зарядил сразу пятью. «BAR» — появилось в первом окошке, во втором тоже, и не успел я вспомнить, что по-английски это значит «слиток», как увидел третий. Ниша захлебнулась мелочью, но щедрости автомата не было конца. Бармен принес плетеное лукошко.

— Товарищи, не толпитесь! Молодой человек интуицию потеряет. С вас, — шепнул он мне, — «Шампань-коблер».