Наши за границей
Шрифт:
— Эти кружева — знаменитыя Шантильи, не подражаніе, а настоящія Шантильи, — бормоталъ онъ по-французски.
— Да, да, это Шантильи… Я вижу… я знаю, я понимаю… — отвчала Глафира Семеновна по-русски. — Мерси, монсье, боку мерси, и она протянула ему руку.
Комми-вояжеръ крпко пожалъ ея руку, стрльнулъ глазами, произнеся:
— Очень радъ, что могъ угодить русской дам. Русскимъ я вообще симпатизирую, а отъ русскихъ дамъ окончательно въ восторг.
— Ахъ, какой любезный человкъ! — обратилась къ мужу Глафира Семеновна. — То-есть въ высшей степени
— Такъ-то оно такъ, а все-таки ты, Глаша, съ нимъ не очень… — отвчалъ Николай Ивановичъ.
А комми-вояжеръ такъ и бормоталъ безъ умолку, такъ и пересыпалъ свой разговоръ любезностями, не заботясь о томъ, все-ли понимаетъ изъ его рчей Глафира Семеновна. Мало-по-малу онъ превратился въ самаго услужливаго кавалера. Стоило только Глафир Семеновн облокотиться на свою подушку, какъ уже онъ бросался поправлять ей эту подушку, снялъ съ веревочной плетенки одинъ изъ своихъ маленькихъ кожаныхъ баульчиковъ съ образцами товаровъ и подставилъ ей подъ ноги вмсто скамеечки. На какой-то станціи, выглянувъ въ окно, онъ купилъ нсколько сочныхъ грушъ и предложилъ ихъ Глафир Семеновн. На одной изъ слдующихъ станцій явилась корзиночка съ виноградомъ, которая была тоже предложена Глафир Семеновн. Благодарить ей тоже за любезность приходилось поминутно. Николай Ивановичъ только и слышалъ слова «мерси, монсье», взглядывалъ на жену и, видя ея улыбку, обращенную къ комми-вояжеру, начиналъ уже недружелюбно коситься.
Часу въ двнадцатомъ ночи Глафира Семеновна спросила мужа:
— A неужели мы такъ-таки нигд и не поужинаемъ? Я начинаю хотть сть.
— Ничего не знаю, матушка, ничего не знаю. Спроси объ этомъ своего француза, — отвчалъ онъ раздраженно.
— Ужъ и своего! — обидлась Глафира Семеновна. — Почему-же онъ мой?
— Да конечно-же, твой. Ты его привадила. А мн даже противно смотрть, какъ ты съ нимъ миндальничаешь. Приказчичишка какой-то французскій, а ты передъ нимъ такъ и строишь разныя улыбки.
— Что-жъ, мн языкъ ему показывать, что-ли! Должна-же я его поблагодарить за его любезность.
— Всего нужно въ мру, въ мру, — наставительно произнесъ Николай Ивановичъ.
— А вотъ не хочу въ мру. Нарочно-же, на зло вамъ буду съ нимъ любезничать. Даже сейчасъ спрошу его, можно-ли будетъ гд-нибудь поужинать. Дитъ муа, монсье… Ну не саве па, сюръ кель статіонъ онъ пе супе ожурдюи? — обратилась она къ французу.
— А, мадамъ, это очень трудно. Поздъ бжитъ, почти нигд не останавливаясь, но я попробую… Я попробую, не можетъ-ли достать для васъ кондукторъ чего-нибудь холоднаго въ станціонномъ буфет, гд мы хоть остановимся на три минуты. Сыру, холоднаго мяса и вина.
— Мерси, монсье, мерси, — поблагодарила она француза и тотчасъ-же передала его слова мужу.
— Пустъ ужъ для тебя ужинъ достаетъ, а для меня не надо. Я сытъ.
— Еще-бы теб не быть сыту со вчерашняго перепоя. Тутъ у кого хочешь, раньше какъ дня черезъ три настоящій аппетитъ не явится.
— Ну, нечего тутъ попрекать. Молчи.
— Не стану я молчать.
— Ну, такъ обнимайся съ приказчичишкой, а меня оставь въ поко.
— Дуракъ! Ревнивый дуракъ!
— Отъ дуры слышу.
Между супругами начиналась размолвка. Французъ комми-вояжеръ удивленно глядлъ на нихъ во вс глаза. Онъ по тону разговора понялъ, въ чмъ дло и, справившись предварительно у Глафиры Семеновны, понимаетъ-ли ея мужъ по-французски, началъ говорить:
— Охъ, ужъ эти мужья! Мужья ужасные люди! Вашъ супругъ, кажется, сердится, что я, предложивъ вамъ товаръ, ввелъ его въ издержки. О, о, мужья не цнятъ своихъ женъ! Настоящая любовь только до брака. Это проповдуется во всхъ романахъ. Какъ только женщина длается женой, мужъ перестаетъ ее любить и становится подчасъ невыносимъ. Правду я говорю?
Все это было, разумется, сказано по-фрацузски. Глафира Семеновна поняла приблизительно смыслъ сказаннаго и отвчала:
— Вуй, монсье.
Въ рчи француза Николай Ивановичъ услыхалъ нсколько разъ повторенное слово «l'amour». Онъ зналъ, что l'amour значатъ любовь, вспыхнулъ и заговорилъ:
— Туда-же еще, мерзавецъ, сметъ о любви говорить съ замужней женщиной! Лямуръ, лямуръ… Скажи ему, чтобъ онъ свою лямуръ бросилъ, а то я его заставлю замолчать по-свойски!
Глафира Семеновна тоже вспыхнула.
— Ты, кажется, прямо лзешь на скандалъ, — сказала она. — Не понимаешь языка, и хочешь срамиться. Про любовь онъ говорилъ совсмъ въ другомъ смысл.
— Въ какомъ-бы тамъ смысл ни было, но какому-нибудь французскому скоту я про любовь съ моей женой говорить не позволю, такъ ты и знай.
— Онъ говорилъ про любовь мужа къ жен.
— Не сметъ онъ говорить про это при мн! — возвысилъ голосъ Николай Ивановичъ.
— Да чего ты кричишь-то! Чего ты скандалишь!
— Хочу кричать, хочу скандалить. Садись со мной рядомъ и сиди тутъ. Не желаю я, чтобы ты съ нимъ разговаривала. Пересаживайся. Сиди и молчи.
Николай Ивановичъ выдернулъ изъ-за спины жены ея подушку и переложилъ ее на свой диванъ. Глафира Семеновна слезливо заморгала глазами, но все-таки пересла къ мужу.
Французъ понялъ, что между супругами происходитъ ссора, и умолкъ, но когда поздъ остановился на какой-то станціи, онъ, помня, что общалъ добыть чего-нибудь пость для русской дамы, быстро выскочилъ изъ вагона и, черезъ минуту, снова вскочивъ въ вагонъ, сказалъ Глафир Семеновн:
— Tout de suite, madame, on vous apportera quelque chose `a manger et `a boire..
Поздъ тронулся, и на ходу его въ окн вагона появилось кэпи кондуктора. Онъ опустилъ стекло и протянулъ въ открытое окно сначала завернутые въ бумагу сандвичи, а затмъ бутылку вина и стаканъ.
— S'il vous plait, madame, — сказалъ коммивояжеръ съ легкимъ поклономъ, указывая на кондуктора.
— Не надо! Ничего не надо! — сердито замахалъ было руками Николай Ивановичъ, но Глафира Семеновна перебила его:
— Какъ не надо? Вы, кажется, хотите меня морить голодомъ? Я сть хочу, — и она, взявъ отъ кондуктора бутылку и закуски, спросила:- Комбьянъ?