Насилие и священное
Шрифт:
В священном, как мы знаем, различия стерты и уничтожены лишь потому, что все они присутствуют в смешанном состоянии, в хаотическом виде. Принадлежать священному — значит быть причастным этой чудовищности. Не иметь различий или иметь их в избытке, все их утратить или недолжным образом ими обладать — все это явления одного порядка. Таким образом, становится понятно, почему неофит может выступать в роли как чудовищного гермафродита, так и существа бесполого.
Переход — это всегда страшный опыт, потому что заранее нельзя утверждать, что речь пойдет просто о переходе. Известно, что утрачивается, неизвестно, что будет обретено. Никогда не известно, к чему приведет чудовищное смешение различий. В этих делах последнее слово остается за самовластным насилием, а иметь с ним дело не так уж приятно. Одним словом, «структура» не может уступить «свое место» перемене. Пусть и предсказуемая, перемена, по определению, представляется неуправляемой. Идея становления, подчиненного общественным или даже природным законам, чужда первобытной религии.
Слово «консервативный» слишком слабо, чтобы выразить дух неподвижности, ужас перед движением, характерные для обществ, живущих под гнетом священного. Общественно-религиозный порядок представляется бесценным благом, нечаянной милостью, которую священное в любой момент может у людей отнять. Речи нет о том, чтобы выносить об этом порядке ценностные суждения, сравнивать, выбирать «систему» или уж тем более ею управлять с целью улучшения. Все современные представления об обществе показались бы здесь нечестивым безумием, достойным карающего вмешательства со стороны Насилия. Люди должны затаить дыхание. Всякое необдуманное движение может привести к внезапному циклону, к цунами, в котором исчезнет все человеческое общество.
Перспектива перехода, сколь бы страшна она ни была, все же не совсем безнадежна. Ведь именно через общую утрату различий и всеобщее насилие, через жертвенный кризис и с его помощью община некогда пришла к дифференцированному порядку. Кризис тот же самый, поэтому можно надеяться, что он приведет к тому же результату, к установлению или восстановлению различий — то есть, в случае неофитов, к приобретению желанного нового статуса. Благополучная развязка зависит прежде всего от самовластного Насилия, но община думает, что может внести и свой вклад. Она попытается отвести пагубную энергию в русло, некогда проложенное коллективом. Чтобы конечный результат оказался тем же, что и в первый раз, чтобы община использовала все свои шансы, нужно воспроизвести шаг за шагом все, что в тот первый раз произошло, нужно заставить неофитов пройти всеми этапами жертвенного кризиса, как они сохраняются в памяти, нужно отлить нынешний опыт по форме опыта прежнего. Если процесс ритуала точно повторит процесс изначального кризиса, тогда есть надежда, что он так же и завершится.
Такова основная схема обрядов перехода; достаточно ее понять, и станет ясно, что даже самые странные, на наш взгляд, аспекты, детали, которые мы считаем «патологическими» или «аномальными», связаны с очень простой логикой, которой религиозная мысль непременно следует до самого конца. Неофит должен не уклоняться от кризиса, а полностью в него погрузиться, ибо туда погрузились его предки. Нужно не избегать самых неприятных и даже самых страшных последствий взаимного насилия, а каждое из них претерпеть. Почему соискателя лишают удобств и даже пищи, почему с ним дурно обращаются, иногда даже пытают? Потому что так было и в первый раз. В некоторых случаях нужно не только подвергнуться насилию, но и его применить. Это двойное требование напрямую отсылает к «дурной» взаимности жертвенного кризиса. Точно так же, как и во время некоторых праздников — и по тем же причинам, — здесь оказывается востребованным множество запрещенных в иное время практик: воровство, реальная или символическая сексуальная агрессия, употребление запрещенной пищи. Есть общества, где в процесс инициации включена антропофагия, запрещенная в любых других условиях. У тупинамба убийство пленника имеет силу инициации для того, на кого оно возложено. Во многих обществах главным актом инициации служит убийство животного или человека.
Индивид, лишенный статуса, начинает преображаться в чудовищного двойника — и эта тенденция должна получить полное внешнее выражение. Иногда он должен превратиться в животное: завидев людей, неофит делает вид, что хочет броситься на них и их съесть. Своего рода Дионис или священный король, он становится быком, львом, леопардом — но лишь на время инициатического кризиса. У него отнята человеческая речь; он изъясняется хрюканьем или рычаньем. В некоторых инициатических обрядах можно найти все черты буйной одержимости, характерной для высшей стадии кризиса. Таким образом, последовательные элементы ритуалов позволяют проследить реальный или предполагаемый ход изначального кризиса.
Доказательством того, что от начала до конца инициации моделью служит первый кризис и его разрешение, является то, что, помимо всех перечисленных ритуалов, подражающих самому кризису, имеются и церемонии, которые воспроизводят наконец достигнутое единодушие против жертвы отпущения; эти церемонии служат кульминацией всего процесса. Появление масок в этот кульминационный момент прямо говорит о присутствии чудовищного двойника, на которого уже указывали метаморфозы неофитов. Эти церемонии существуют в самых разных формах, но неизменно отсылают к насильственному разрешению, к финалу кризиса, к восстановленному порядку, то есть к обретению неофитами окончательного статуса.
Итак, обряды перехода стремятся по образцу изначального кризиса структурировать всякий потенциальный кризис, вызванный какой-либо утратой различий. Суть дела в том, чтобы трансформировать в уверенность страшную неуверенность, какой всегда сопровождается проявление заразного насилия. Если обряды перехода всегда завершаются успешно, если они регулярно достигают своей цели, то понемногу они начинают трансформироваться в простое испытание, становящееся все более «символическим» по мере того, как ослабевает его непредсказуемость. Центральный элемент обрядов, его жертвенная сердцевина, тоже начинает исчезать, и уже никто не знает, к чему относится «символ».
Как мы видим, нет принципиальной разницы между обрядами перехода и обрядами, которые мы выше назвали обрядами стабильности. Модель у них общая. У ритуального действия всегда одна и та же цель — полная неподвижность, а если она недостижима, то хотя бы минимум подвижности. Согласиться на перемену — значит приоткрыть дверь, за которой бродят насилие и хаос. Но нельзя помешать людям взрослеть, жениться, заболевать, умирать. Всякий раз, когда первобытным обществам грозит изменение, они пытаются канализовать его бурлящую силу в рамках, санкционированных культурным порядком. Во многих обществах это относится даже к сезонным переменам. Какой бы ни была проблема, откуда бы ни исходила угроза, средство одно — ритуальный порядок, а все ритуалы сводятся к повторению изначального разрешения, к новым родам дифференцированного порядка. Модель всякой культурной стабильности служит одновременно и моделью всякой некатастрофической перемены. В пределе обряды перехода ничем не отличаются от прочих обрядов.
Но у некоторых обрядов перехода все же есть относительная специфичность. В обрядах перехода более важную и более наглядную, чем в остальных обрядах, роль играют элементы, взятые из самого кризиса, а не из его развязки. Именно эти элементы и придают обрядам собственно инициатический характер. Поэтому иногда они сохраняются и в периоды распада ритуалов, в то время как остальное, то есть самое главное, забывается и исчезает. Это тот же процесс, о котором мы уже говорили по поводу других ритуалов. Первым всегда начинает стираться учредительный финал, и это стирание, так сказать, перерезает присоединяющую все ритуалы к учредительному насилию пуповину, тем самым придавая им обманчивый вид абсолютной специфичности.
Пока обряды остаются живыми, их единство сильнее их отличий. Например, в случае обрядов перехода, даже если инициатическое испытание касается лишь некоторых индивидов, вовлечена в него вся община; нет обряда, который бы не разыгрывал учредительное единодушие.
В принципе, эффективность обрядов перехода отражает жертвенную эффективность вообще. Но есть некоторые нюансы, на которых стоит остановиться.
С ходом времени вызванный изначальным кризисом страх ослабевает. У новых поколений уже нет тех причин, какие заставляли их предков уважать запреты, блюсти сохранность религиозного порядка; у них уже нет опыта пагубного насилия. Навязывая вновь пришедшим обряды перехода, то есть испытания, максимально схожие с испытаниями изначального кризиса, культура пытается воспроизвести умонастроение, наиболее благоприятное для поддержания дифференцированного порядка; это умонастроение воссоздает атмосферу священного ужаса и благоговения, царившую среди предков в ту эпоху, когда обряды и запреты соблюдались со всей тщательностью.