Наследие
Шрифт:
Тот отрицательно замотал головой:
— И всё-таки, друзья, в ландшафте milklit полно места для сырников!
— Ну вот! Конечно, полно! До фига! Кто спорит? — Телепнёв взял малосольный огурчик и держал его двумя пальцами, оттопырив остальные. — Но, дорогой мой, не надо делать из Хармса Джерома Джерома! Или Зощенко! Пусть он продолжает грозно сиять в бумаге!
— За Хармса! — подняла бокал Лидия. — Или за творог?
— За Хармса! За Хармса!
Все чокнулись и выпили.
— Я тоже теперь квасу хочу, — сказал Глеб.
— Кваску, сынок, кваску! — Хрустя огурцом, отец наполнил его бокал.
— Глеб, ты любишь cheese или творог? — спросил Киршгартен.
— Сырники, — ответил Глеб, пригубливая свой напиток.
Все рассмеялись.
— И какао. — Ольга насмешливо глянула на Глеба.
— Он уже пробовал пахтать и лепить. — Телепнёв положил сыну руку на плечо.
— Ну и?
— Сложно, — ответил Глеб. — Сливки я сбил. Кусочек масла. Просто пахтать я могу, но плести пластовой сложно. И milksaw — оч-ч-чень сложная штука.
— Вот и я это всегда говорю сам себе! — кивнул Протопопов, скорбно-обречённо скривив рот.
Новый взрыв смеха заполнил террасу.
— А масло пахтать — это вообще круто! Наш папа — супер! — Глеб обхватил отца сзади и обнял за живот.
— Твой папа — супер, это правда, — подтвердила Лидия.
— A propos, о конвертации. — Киршгартен подцепил на вилку маленький груздь и, не жуя, проглотил. — «Infinite Jest»[29] благополучно переплели, а «Gravity’s Rainbow»[30] неистовый Арик слепил… и?
— И! — тряхнул прядями и щеками Телепнёв.
— И, — зло скривил губы Протопопов.
— И… — с сожалением причмокнул Лурье.
— А почему, я вас спрошу? — грозно пророкотал Телепнёв. — Ну вот! Да очень просто: litmoloko весьма глубоко! То, что не становится маслом, — тонет! Белая метафизика! «Rainbow» потонула в сыворотке!
— И погасла! — добавила Лидия.
— Но творог, Пётр, состоит не только из масла, но и из сметаны, — заметил Лурье.
— Кто спорит, Петя?! — вскинул руки Телепнёв. — Но от «Gravity’s Rainbow» безумного Арика до сметаны — как от нашего Алтая до Уральских гор! А вот Ролан переплёл «Der Mann ohne Eigenschaften»[31] ве-ли-ко-лепно! Там и масло супер-флю и сметана, и творог поэтому — отменный, пластовой!
— Великолепно! — подтвердил Лурье. — Значит, многое, очень многое зависит не только от текста, а от переплётчика!
— Кусок жизни пришлось отрезать для этого пластового творога, — улыбался Киршгартен.
— Не знаю… — Вера откусила от стебелька черемши. — Я сейчас читаю бумагу, «Les Bienveillantes»[32]. И не представляю, как можно было бы это переплести.
— Никто и не взялся до сих пор, — сказал Протопопов.
— И не возьмётся! Читайте бумагу! — поднял палец Телепнёв. — А по поводу пластового творога у меня, дорогие мои, вызрел тост.
— Ну вот, снова о прозе, — покачала головой Лидия.
— Ты против? — Лурье нежно взял жену за мясистую мочку уха с вкраплёнными мормолоновыми кристаллами.
— Проза, проза, milklit… Всегда у Телепнёвых говорим о ней. А о поэзии? Никогда!
— Никогда! — согласилась Вера.
— Никогда, — кивнула Ольга.
— И впрямь — никогда! — рассмеялся Протопопов.
— Да, не помню такого. — Киршгартен взглянул на Телепнёва. — Принцип?
— Ролан, какой, к чёрту, принцип?! — негодующе усмехнулся тот. — Что я — враг поэзии? Да я обожаю её! Мы, прозаики, — битюги, а поэты — арабские скакуны! Как ими не восхищаться?
— Да, мы тянем, пыхтим, а они скачут, — с лёгким самодовольством заметил Лурье. — Ролан, ты же раньше много писал о поэтах.
— И как лихо писал! — Телепнёв увесисто хлопнул Киршгартена по спине.
— Я помню текст Ролана о Пастернаке, что его поздние стихи отдают старческим простатитом, — улыбнулась Лидия.
— Да, да! Помню! — оживился Телепнёв. — Гениальная статья! «Я дал разъехаться домашним!» Это — чистый простатит! А «быть знаменитым некрасиво» — ревматизм! Да! Поэзия! Она хороша, только когда ей быстро скачется. Состарившиеся поэты — нонсенс. «Холстомер»! На живодёрню!
— А как же китайцы? — спросила Ольга.
— Ну… китайцы — это… китайцы!
Все заулыбались.
— Китайские поэты созерцают, а русские — поют, — проговорила Лидия.
— Старость созерцательности не помеха.
— А наши в старости переходят на хрип.
— Вообще, дорогие мои, что толковать о поэзии? — Телепнёв негодующе изогнул густые брови. — Её надобно читать!
— Вот и начни! — Вера чокнулась с его бокалом.
— Извольте!
Телепнёв продекламировал:
Ничего не забываю,
Ничего не предаю.
Тень несозданных созданий
По наследию храню.
— Что-то из «Серебра», — заключил Лурье.
— Конечно! Мой любимый поэтический металл! Адамович.
— Не бог весть какой поэт.
— Ну, хао. Тогда вот это:
В шалэ берёзовом, совсем игрушечном
и комфортабельном,
У зеркалозера, в лесу одебренном, в июне севера,
Убила девушка, в смущеньи ревности,