Наследие
Шрифт:
ударом сабельным
Слепого юношу, в чьё ослепление
так слепо верила.
Травой олуненной придя из ельника
с охапкой хвороста,
В шалэ берёзовом над Белолилией
застала юного,
Лицо склонившего к цветку молочному
в порыве горести,
Тепло шептавшего слова признания
в тоске июневой…
У лесоозера, в шалэ берёзовом, —
берёзозебренном, —
Над мёртвой лилией, над трупом юноши,
самоуверенно,
Плескалась девушка рыданья хохотом
тёмно-серебряным.
И было гибельно. И было тундрово.
И было северно.
— Северянин, — улыбнулась Лидия.
— Кстати, в молоке он довольно хорошо стоит, — заметил Протопопов.
— Весьма хорошо, — добавил Киршгартен. — Много поклонников.
— Потому что — гений! Жаль, Петь, что у меня память на стихи — весьма швах. Ну а ты, Иван?
Протопопов, ни на секунду не задумываясь, прочитал:
Зная, что обои любят тень,
Что клопы вплетаются в узоры —
Койки оттолкнём от тёплых стен,
Перекрутим бархатные шторы.
— Rokso! — узнала Вера.
— А, протей этот! — усмехнулся Телепнёв. — Густо! А ты, моя любовь, чем нас порадуешь?
Вера задумалась, переведя взгляд на белый, местами облупившийся переплёт веранды:
Be silent in the solitude,
Which is not loneliness — for then
The spirits of the dead who stood
In life before thee are again
In death around thee — and their will
Shall overshadow thee: be still.
Все притихли.
Телепнёв качнул головой, тряхнув брылями:
— Ну вот! Жена моя умеет вовремя подпустить потустороннего!
Все рассмеялись.
— Лида?
— Я?
— Да, ты. Просим!
Она сделала несколько шагов по веранде, с выжидательным вздохом обняла себя за пышные предплечья:
Люди рожают людей more,
Зомби хоронят more зомби,
Сон порождает more сон,
Смерть порождает more смерть,
Снег покрывает more снег,
Воду глотает вода more,
Дуб прорастёт сквозь more дуб,
Речка вольётся в more пруд,
Змеи глотают more змей,
Лев разрывает more львёнка,
Дым наползёт на more дым,
Вспыхнет в огне more огонь,
Ветер несёт облака,
Звёзды приветствуют звёзды,
Свет, разгоняющий тьму,
В доме ещё не погас.
На веранде повисла тишина.
— Кто это? — спросила Ольга.
— RMR.
— Resting Metabolic Rate, — подсказал Киршгартен.
— Знаем, пробировали. — Протопопов взял оливку, сунул в рот. Телепнёв шумно вздохнул, налил себе квасу:
— После метаболической метафизики сразу хочется выпить.
Лурье перевёл взгляд на Глеба.
— А ты, mon cher, любишь стихи?
— Не очень, — ответил тот.
— Глеб любит стрелять по пустым банкам, — сказала Ольга.
— И не ври, я по мишеням стреляю! — подросток бросил на Ольгу злобный взгляд.
— Глеб! — одёрнула сына Вера.
— Что-то помнишь, сынок? — спросил сына Телепнёв.
Глеб прочитал нехотя:
???????,????????
???????,????????[33]
— В школе? — спросил Протопопов.
— В школе.
— Звучит красиво, но я не знаю автора.
— Ду Фу, — буркнул Глеб.
— Ду Фу и Ли Бо в китайских школах — как в русских Пушкин и Лермонтов, — захрустел огурцом Телепнёв.
— Интересно, молочный Лермонтов великолепен, а Пушкин — не очень, — произнесла Лидия.
— «Евгений Онегин» в молоке хорош! — несогласно тряхнул брылями Телепнёв.
— Хорош! — кивнул Лурье. — Как только слепили — сразу пробировал.
— Вполне, — согласился Киршгартен. — Чего не скажешь о Мандельштаме.
— Дорогие мои! У молока свои законы! Не нравится молочка — читай бумагу!
— Петя, не все читают, — возразила Вера. — Не у всех есть бумага.
— Пусть разорятся!
Телепнёв продолжил, тяжело заходив по веранде:
— Эра milklit уникальна тем, что подняла и воздвигла совсем забытые имена, а многих бумажных гениев утопила! Например, Пригов гениально стоит в молоке! Улитин! Norman Mailer! Wyndham Lewis! А Набоков — плохо! Беккет — плохо! А Кафка — так себе!
— И «Улисс» — так себе, — подхватила Вера. — А «Finnegans Wake» — гениально!
— Гениально! В Дублине был фест по этому поводу, moloko и гиннес рекой лились! Второе рождение! Это невозможно объяснить!
— И не надо, — согласился Протопопов. — Пробируй — и всё!