Наследие
Шрифт:
— Погоди погоди погоди нет погоди нет не надобно нет не надобно нет нет глупцы не этого я тебе вот что вот что не этого не этого не этого!
Голова его затряслась, и он издал звук, похожий на чихание, — раз, другой, третий. И замер, закрыв глаза, словно окаменев.
Аля тоже замерла с полным ртом.
Старик сидел словно каменный. И вдруг выпустил газы. И ожил, зашевелился.
Аля смотрела на него.
— А и этого… этого… простак, простак и глупец, вот воля… — Старик зевнул страшно, во весь рот беззубый. И открыл глаза. Глянул на Алю, словно впервые увидел.
— Ты кто? — спросил он.
— Я Аля.
Он посидел, заметил, что сжал в руке стакан с водкой.
— Аля? — спросил он.
— Аля.
Подумав, он почесал другой рукой свою страшную опухоль.
— Знаешь, Аля, вот что.
Снова задумался, вперившись взглядом в Алю.
— Вот что, Аля. Никого не предавай. Ясно?
— Ясно. — буркнула она и стала осторожно жевать.
Старик вздохнул и выпил, запрокидывая бритую голову, отчего борода его дотянулась до Алиного лица. Но она даже не отшатнулась.
— Ах! — крякнул он, схватил бао-цзе и сразу откусил половину, зажевал с таким видом, словно ничего с ним странного сейчас и не происходило.
— Дедушко, а вы владиковский?
— Я-то? Нет, милая. Я хабаровский. Был. Пока туда ядро не прилетело.
— Это… сейчас? На войно?
— Да нет, красавица. Сейчас-то они обошлись без ядер. А тому уж девять годков. Ты тогда ещё в детский садик ходила… водила… модила… хотя нет, что я! Тебе же сколько?
— Двадцать.
— Двадцать! Как такое может быть?! Правда — двадцать?
— Двадцать.
— И у тебя никого?
— Братец.
— Где он?
— Не знай.
— Жив?
— Не знай.
— Хоть так. А у меня вообще — никого! — бодро тряхнул старик бородой, жуя.
Аля ела, разглядывая его необычное лицо. Опухоль меняла его мимику всегда неожиданно. Когда он смеялся, казалось, что он готов расплакаться.
— Детей бог не дал. Жену дал, хоть и поздно. Тоже инвалида.
— И что… жена?
— В тот день, когда прилетело, её за секунду сожгло, а потом вышибло ударной холной… волной в это самое… как его… в окно! Угольки упали вниз. А я живым остался. Хоть и с этим.
Он щёлкнул себя по опухоли.
— В госпитале на обходе больных был. Внизу. Потому и выжил. А жена была на четвёртом, в оранжерее.
— Вы враче?
— Был врач, а теперь я — срач!
Старик засмеялся. Аля взяла тёплый онигири и откусила. В рисе, обёрнутом сухими водорослями, прятался кусочек вкусного лосося.
Старик быстро расправился с пампушками, рыгнул и вытер мясистый рот всё тем же носовым платком.
— Любезная, приговорчик! — поманил он пальцем официантку.
Та подошла.
— С вас двенадцать юаней.
— Получи тринадцать за добрые глаза!
Официантка усмехнулась, забирая деньги.
Наевшись, Аля откинулась на пластиковую спинку стула. За окном тянулся всё тот же лес. Она подняла взгляд выше и увидела на потолке монорельс с бумажными книгами. Китайские, японские, английские, русские… Книги висели под потолком.
— Дедушка, а вы умеет читать русски?
— Пока ещё — да! А ты — нет?
— Я японск читать. И английск читать. А по-русски только говорть.
— Тоже неплохо.
— А… почитать мне книжка русско? — неожиданно попросила Аля.
— Вслух? Тебе? — усмехнулся старик. — Изволь! Читаю я пока порядочно. Какую?
Задрав голову, он стал разглядывать книги.
— Тут два русск, — смотрела Аля. — Одна — толстый.
— «Война и мир», — прочитал название старик. — И та ещё… «Белые близнецы». Какую выберешь?
— Вон ту, что не толсты.
— Про белых близнецов?
— Да.
— Хао! Любезная! — зычно окликнул дед официантку. — Нам во-он ту книжку почитать.
— Два юаня, — отозвалась официантка, доставая пульт.
— Хао!
Официантка нажала кнопку на пульте, и книжка на пластиковой пружине поехала по потолочному монорельсу, а потом опустилась на стол перед инвалидом. Он взял её, раскрыл на первой странице и сразу стал читать своим сильным голосом:
Руки их быстрые. Сильные. Покрытые белой шерстью мелкой. Натягивают тетиву нового лука. Из шести ветвей болотной ивы сплели они лук под паром горячим. Так умеют они, молодые и сильные. Гнётся лук, повинуясь сильным и белым рукам. Солнце степное зимнее играет в белой шерсти рук сильных. В каждом волоске поёт утреннее солнце. Песня его ярка. Высоко и сильно поёт солнце степей. Скрипит податливо древо лука. Тетиву живородящую натягивают руки белые. Руки, которые умеют. Руки, которые знают как.
— Наш! — смеётся Хррато победно.
— Верный! — Плабюх тетиву завязывает законными узлами.
Эти узлы надо знать. Мать узлам научила. Шестнадцать их. И не подведут они. Никогда.
Зубами белыми Плабюх от тетивы ошмёток откусывает. Отдаёт Хррато с поклоном белой головы:
— Погребение, брат.
— Погребение, сестра.
Хррато тесак стальной из ножен выхватывает, втыкает в мёрзлую землю. Раздвигает землю. Ошмёток тетивы в раздвиг с поклоном опускает. Плабюх лук новорождённый с поклоном на землю кладёт, чтобы раздвиг между луком и тетивою оказался. Выпрямляются Плабюх и Хррато, близко встают лицом к лицу.
— Окропление, брат.
— Окропление, сестра.
Мочатся на раздвиг земляной. Хррато уд свой белый рукою направляет. Плабюх, ноги раздвинув, слегка приседает.
Струи мочи, паром исходящие, ударяют в холодный раздвиг земляной.
— Проращение, брат.
— Проращение, сестра.
Хррато тесаком раздвиг заравнивает. Плабюх лук поднимает, целует в три места заветных: