Наследник Тавриды
Шрифт:
— Я вас не знаю, — произнесла Воронцова, когда женщина приблизилась и взялась рукой за бортик ее кареты.
— Я Пульхерия Сабанеева, — отозвалась та. И прежде чем графиня успела что-то ответить, «генеральша» очутилась в ее коляске с проворством, которого трудно было ожидать от такой увесистой особы. — Я никогда не имела случая сказать вам спасибо.
— За что? — изумилась Лиза.
— Вы уже и забыли, как звали меня на маскарад, — лицо Сабанеевой осветилось добродушной улыбкой. — Для вас это мелочь. А для меня дорогого стоит. Я себя помню и никогда не решилась бы прийти. Но вы — истинно добрая душа, раз вспомнили о моей особе. Дай, думаю, поеду, посмотрю, как она. Ей сейчас несладко.
Графиня сморгнула.
— Вы знаете?
— Кто не знает? — уклончиво ответила Пульхерия Яковлевна. — Только пустое это. Крепитесь. Уповайте на свою невиновность. Рано или поздно все откроется. И тогда другим будет стыдно.
Лиза удивленно взглянула на нее.
— Как вы можете знать, что я не виновата?
Госпожа Сабанее засмеялась густым грудным смехом.
— Да у вас на лице написано. Разве виноватые ездят по городу с таким растерянным видом?
Графиня почувствовала, что вот-вот заплачет.
— Полно, полно, — испугалась Пульхерия. — Люди смотрят. А ну-ка, пойдем-ка в ту арку за ворота. Нечего на нас пялиться!
Она вывела Лизу из коляски и, поддерживая под руку, увела за угол деревянного дома. Там графиня дала волю слезам. Они стояли вдвоем, в полутемной подворотне, сквозь решетку створок сверху били лучи солнца, в них кружилась пыль. По двору бегала и лаяла собака. Хлопало на приморском ветру белье. Госпожа Сабанеева обняла Лизу, и та, уткнувшись в ее мягкую, мерно колыхавшуюся грудь, плакала и плакала, не зная, как остановиться.
— Все пройдет, — гладила ее по волосам «генеральша». — Перемелется. Будет лучше прежнего.
Лиза мотала головой.
— Но почему он не верит? — Обида не давала ей говорить. — Почему отвернулся от меня?
— Мужчины все чувствуют по-другому, — так же ласково уговаривала ее Пульхерия Яковлевна. — Он сам сейчас не знает, куда деваться. Вам надо уехать.
— Уехать? — Лиза подняла на нее заплаканные глаза.
— Дайте разговорам улечься. Пока вы в городе, языки не смолкнут. Да и мужу вашему надо успокоиться.
— Я уеду, а он, может статься, за мной больше не пошлет! — в отчаянии воскликнула графиня. — Мне надо оправдаться…
— Вы не понимаете. — Сабанеева взяла ее обеими руками за плечи и встряхнула. — Он боится.
— Чего?
— Встать на вашу строну. Поверьте мне, голубушка, это они в полях сражений хороши геройствовать, когда неприятель перед носом, товарищи за спиной. А попробуй-ка один против целого света.
— Мой муж не трус, — перебила ее Лиза. — Вы не можете так о нем говорить.
— Значит, он приедет, — заключила Пульхерия Яковлевна — Все будет хорошо.
Госпожа Сабанеева добралась до хутора только к ночи. Иван Васильевич уезжал в Бендеры и не обещался сегодня вернуться. Однако приехал и был удивлен отсутствием супруги. Та не стала скрывать, где была.
— И что скажешь?
— Что твой друг дурак, — разозлилась жена, ставя на стол перед генералом тарелки. — А она его защищает! Чего виноватая женщина делать бы не стала. Извел ее…
«Еще кто кого извел!» — фыркнул про себя Иван Васильевич, но от сердца пожалел обоих.
Тригорское — Опочка.
Пушкин целовал Аннет в малиннике. Хрустели ветки. Сладковато пахла размазанная на пальцах ягода. Чуть трещал некрашеный забор, о который опиралась спиной девушка. Дело бы пошло и дальше, но в доме стукнуло окно и голос Евпраксии крикнул:
— Аня! Ты где? Тебя мама зовет!
— Сейчас, Зизи! — отозвалась барышня, с трудом уворачиваясь от нового поцелуя.
— Я приду сегодня!
— Нет, нет. Так нельзя! За кого вы меня принимаете?
При этом она таяла на его ладонях и сама просилась в руки. Такое упрямство раздосадовало поэта, и к обеду он сочинил ей «мадригал», которым тут же поделился с остальным семейством:
Одним страданьем буду сыт, И пусть мне сердце скорбь расколет. Она на щепочку на…, Но и понюхать не позволит.Стыду девушки не было границ. Аннет вскочила и убежала к себе, провожаемая общим смехом. Ее собачья преданность соседу уже стала притчей во языцех. Слово за слово сладилось путешествие в Опочку. Не стали откладывать, назначили на конец недели.
К трактиру «Приятная надежда» подкатили две запыленные кареты, из которых слышались девичий смех и визг. Лошадей подогнали к коновязи. Кучер спрыгнул с козел и отворил дверцы. На землю, как яблоки, посыпались барышни в батистовых платьях и ярких шерстяных шалях. Батальоном нимф командовал Пушкин, которого сразу узнал сын трактирщика Жан, кормивший голубей с крыльца. Малый был чуть с придурью. Папаша выучил его по-французски, и теперь свою фамилию Лапин он произносил на галльский манер — Лапин.
— Эй, ты, как тебя! Места в «Надежде» есть?
Парень, отклячив челюсть, смотрел на гостя.
— Ты глухой? Я говорю: есть комната для путешествующих и страждущих? — повернувшись к спутницам, поэт насмешливо бросил на французском: — Этот голубок окаменел, увидав такой букет незабудок.
— Да он настоящее чучело! — отозвалась одна из девушек тоже по-французски.
Этого мсье Лапин снести не мог.
— Не чучело, а псковитянин! — заорал он на галльском диалекте с таким зверским выражением лица, что гости осадили назад.