Наследники Альберты
Шрифт:
– Сомневаюсь. Зато моя бабушка Пепита всю жизнь помнила разные истории и постоянно их рассказывала. Одна из них про вашу церковь.
– Не может быть! А что именно?
– Она рассказывала, что в церкви хранится средневековая скульптура святого Улофа.
Пастор удовлетворенно кивнул.
– Да, это бесценная, удивительная скульптура,- начал он,- примечательна она тем…
– Я знаю,- перебил его Эдуард, словно нетерпеливый школьник.- Она примечательна тем, что изображает не шведского святого, а норвежского. Раньше его почитали только в Нидаросе, в Тронхейме. Но голпы монахов и других странников конными или пешими тянулись туда из более южных мест. Скульптура в вашей церкви доказывает, что путь их лежал через пустоши вокруг Лубергсхют-тана. Пепита весьма проникновенно живописала, какие муки им приходилось терпеть в ваших лесах.
– Подумать только!
– воскликнул пастор.- И это в Латинской Америке! А что она еще вспоминала?
– Она рассказывала о господской усадьбе в Лубергсхюттане. О книгах и картинах, о том, что она уехала оттуда, не претендуя на это богатство. Но думаю, Франс
Эрик выплатил своей мачехе и ее сыну их долю. Именно эти деньги и помогли ей с инженером Хамбрасом уехать в Венесуэлу и там обосноваться.
– Похоже на правду,- согласился пастор.- Как раз тогда Франс Эрик получил миллионное наследство от своей почти столетней бабушки и, по его словам, все до
последнего эре вложил в производство, результат не замедлил сказаться.
– Однако кое-какие драгоценности Пепита все-таки увезла,- продолжал Эдуард.- Например, этот медальон. Она его обожала, называла Францискиным и считала, что он приносит удачу. Поэтому, когда у отца появился золотой скорпион, она подарила ему медальон в качестве футляра для амулета.
– Я вижу, она не забыла Луберг.схюттан. А какие-нибудь связи с родиной у нее сохранялись?
– Ей было не до того. Они постоянно переезжали с места на место. При этом она всегда жила в тревоге за отца. Перед смертью она мне сказала: «Береги медальон. Отвези его на родину, к Франциске и святому Улофу. Мне не следовало забирать его из Швеции».
– Сделанного не воротишь,- проговорил пастор.- Благодарю за беседу. Ну, пойду, иначе я тут задохнусь от твоего дыма.
– Разве здесь накурено?
– Тебе тоже ничего не стоит отравиться угарным газом,- предупредил пастор.- У тебя нарушено обоняние. Как ты обходишься без сигарет во время дежурства в больнице?
– В помещении для медицинского персонала курить не запрещают. И в Дании тоже…
– Да, кстати. Зря ты сегодня так обидел Мирьям.
– Это она меня обидела.
– А вчера? Когда ты на кухне разглагольствовал о своей нищете и богатой наследнице. Разве это было необходимо?
– Но это правда. Вчера это была еще правда.
– Такой уж ты правдолюбец? Знаешь, как говорят у нас в Смоланде?
– Взявшись за ручку двери, пастор Люнден медленно и отчетливо произнес: - С чертом дело имеют дважды-когда выбирают пастора и когда делят наследство.
Эдуард разделся, натянул черную пижаму и отправился в ванную. Проглотив две таблетки снотворного, он вернулся в уютную, но прокуренную комнату.
– Один гость ушел, другой пришел. Что тебе нужно?
– А как ты думаешь?
– Никаких ссор,- отрезал он.- На сегодня хватит. Мирьям поднялась с кровати и подошла к нему так близко, что ее белокурые волосы защекотали ему лоб, а шелковая сорочка коснулась его тела.
– Я хочу знать,- прошептала Мирьям, губы ее приходились на несколько сантиметров выше его уха.- Я хочу знать все о медальоне, об амулете…
– Только не сегодня!
Резким движением Эдуард оттолкнул ее, и она отлетела к кафельной печи.
– Для меня это важно, слышишь? Для нас обоих важно,- процедила Мирьям сквозь зубы.- Так или иначе, ты все время обманывал меня, скрывая свои истинные
намерения. А я не люблю, когда меня обманывают и используют для своих целей.
– Господи, Мирьям, давай выясним отношения в другой раз, а то я уже принял две таблетки снотворного. Чего я не люблю, так это когда в час ночи меня допрашивают о моих истинных намерениях.
– Ну, нет, так легко ты от меня не отделаешься! Какого черта ты до сих пор прятал свой медальон? Боялся обнаружить, что мы с тобой фактически родственники?
Молчание Эдуарда вдохновило Мирьям на новую тираду:
– А Альберта! Бедная старуха думала-гадала, написала в феврале новое завещание. Зря беспокоилась. Если б ты на крещенье, когда был здесь впервые, назвал свое истинное имя. Или…- Пальцы Мирьям скользнули по шнурку вьюшки.- Или ты все-таки открылся ей, только в другой раз?
– В другой раз я ее не видел,- сухо ответил Эдуард.
– А на пасху?
– намекнула Мирьям.- Вечером в понедельник? Когда я ждала тебя у «Трех старушек»? Молчишь? Как прикажешь понимать, что…
Эдуард Амбрас распахнул дверь спальни.
– Я принципиально не отвечаю на оскорбительные намеки. Сделай милость, иди отсюда, пока я тебе не врезал.
Выкурив последнюю сигарету, он растянулся на постели Альберты, погасил лампу и мгновенно уснул.
На рассвете он спал беспробудным сном. И не слышал, как щелкнула дверь, не слышал шагов, приглушенных мягким ковром.
Не видел руку, схватившую медальон, оставленный на ночном столике.
Блеснул золотой скорпион.
Он крепко спал и не почувствовал боли от укола, когда ему в шейную вену вонзилась смертоносная игла.
Амулет, которому он доверил свою жизнь, погубил его.
Убийство
15. КТО ЗНАЕТ МАЛО, СУДИТ СКОРО
В понедельник утром черный «мерседес» комиссара Вийка возвращался в Стокгольм. День был серый, и в воздухе висела изморось, правда, ветер стих, и комиссар больше не опасался, что добротную виллу его матери затопит водой.
Город отделался сравнительно легко, зато в других местах стихийное бедствие нанесло большой ущерб. Озимые были уничтожены, весенний сев задерживался. Затопленные предприятия остановили работу, на муниципалитет свалились огромные непредвиденные расходы по эвакуации шахт, починке насосных станций и плотин, строительству новых дорог и мостов. В полной беспомощности люди смотрели, как неуправляемая сила прямо на глазах разрушает их дома.