Наследники
Шрифт:
Ярошевич хотел было начать упрекать бригадира за то, что вот он пожилой человек, и не знает, как работать в особых условиях. За людьми нужно следить, нельзя полагаться лишь на их ощущения. Но когда Хомяков подошел ближе, доктор осекся и сказал только:
— Что же вы, батенька, так плохо к самому ценному капиталу относитесь?
— Что случилось, собственно? — сразу взъерошился Хомяков. — А потом, вам-то тогда что делать? Я не врач, а бригадир, и определять, кому что натирать и намазывать, не мое дело. И вообще, я не понимаю, почему вы, медики, допускаете такое? Сейчас хороший хозяин собаку на улицу не выпустит,
Ярошевич с интересом посмотрел на Хомякова.
— Правильно говорите, правильно. Но ведь ваш участок сам не подчинился приказу о прекращении работ?
Хомяков ухмыльнулся:
— Не подчинился… Скажите, какое безвольное да слабое у нас начальство! Просто товарищ Данилин и помощнички спрятались за этот дурацкий фанатизм. И теперь мы, как дураки, вкалываем да рожи свои морозим.
В это время кто-то из бригады подошел к Хомякову:
— Валерий Павлович, от соседей пришли за компрессором. Говорят, по графику он с утра должен быть у них.
Хомяков огрызнулся:
— Какой график? Пошли их ко всем чертям. Он нам самим еще нужен.
Видя, что парень не уходит, Валерий рявкнул:
— Ну что стоишь? Оглох? Не слышал, что сказано?
Парень, пожав плечами, отошел.
Ярошевич, наблюдавший эту сцену, предложил:
— Вы, дорогой, зайдите-ка в медпункт. Я вам дам кое-что, чтобы нервы успокоить.
— Насчет нервов не знаю, а вот нога болит чертовски, так что зайду.
…Вечером Ярошевич выговаривал Валерию:
— Ну что я вам скажу? Нога у вас малость обморожена. Не уберегли. Понадеялись на валенки. А носочки? Газетки? А переобувание в перерыв? Все игнорировали. Теперь надо лечить.
— И это серьезно, да?
— Ну, вообще-то всякая болезнь — дело серьезное. Даже насморк. Все начинается с малого.
— А все-таки, что за собой влечет?
Ярошевич, как и всякий врач, любил порассказать о болезнях. И скоро Валерий узнал, что отмороженная конечность может повлечь за собой воспаление, гангрену, заражение крови, что-то там еще и даже ампутацию ноги.
Валерий воспринял это предельно серьезно.
— Невеселая перспектива, — хмуро проговорил он.
Ему вдруг вспомнился Костя Зайкин. Не любил он этого парня, однако смерть его потрясла Валерия, как и многих на стройке. Но ни у кого она не породила таких мрачных мыслей, как у Хомякова. Валерий думал об этом трагическом случае часто, стал бояться высоты, с опаской ходил по участкам, старался подальше держаться от громоздких кранов и экскаваторов. А теперь Ярошевич, сам того не подозревая, еще больше напугал Валерия. Заметив, однако, что Валерий скис, доктор понял, что пересолил.
— Но ваш случай локальный. Чепуховина, в сущности. Через пять дней будете прыгать. Но пятидневочку, может, недельку придется полежать.
В палатку Валерий пришел в самом мрачном расположении духа, лег на кровать и отвернулся к стене. Все складывалось как нельзя хуже. Правда, доктор успокаивает, пять дней — и пройдет. Ну, а если не пройдет? Если будет хуже? Вот сейчас нога горит как в огне. А ведь днем было легче, гораздо легче.
Но дело не только в болезни. Были у Валерия Хомякова и другие причины для тяжких размышлений. Ему давно уже приходила мысль, что на «Химстрое» он, пожалуй, себя исчерпал и сидит здесь зря. Бригада, правда, хорошая, но что толку? Мишутинцы, зарубинцы да еще «бабья ватага» этой Завьяловой задают тон всему. Второй год вкалываем, а что имеем на сегодняшний день? Правда, когда приезжаешь в Москву, с приятелями встречаешься без тревоги: за хороший ужин всегда найдется, чем рассчитаться. Но что за благо такое великое — ужин? Вообще надо признать, что не получилось у него здесь, явно не получилось…
Валерий вспоминал один за другим эпизоды своего пребывания на стройке и все больше убеждался: нет, не получилось. А раз так, то зачем тянуть? В конце концов он ведь сюда приехал сам, по личному желанию. И значит, это его дело решать: оставаться или ставить точку.
История с Тимковским узлом, которую Валерий воспринял было как начало нового этапа на своей жизненной стезе, тоже обернулась неважно. Должность эту ему предложил Четверня.
Начальнику отдела кадров Хомяков приглянулся, еще когда Валерий оформлялся на «Химстрой». Потом Четверня несколько раз заходил в бригаду, справлялся о житье-бытье, раза два или три помогал, когда жидковато закрывали наряды. Валерий понял, что начальник кадров к нему приглядывается, и старался произвести на этого мрачноватого, неразговорчивого человека самое благоприятное впечатление. И кажется, преуспел в этом. Как-то тот вызвал его к себе и предложил перейти в Тимково. У Валерия радостно екнуло сердце. Правда, не столь уж большое хозяйство этот растворный узел, но все же. Не в земле ковыряться, а в кабинете сидеть. Опять же директор. Чего же тут раздумывать?
— А зарплатишка там подходящая?
— Полторы сотни. Премии, прогрессивка. Будет и еще кое-что, покрупнее. Чуть позже. Но будет, гарантирую.
Это было неплохо, совсем неплохо. Деньжата Валерию были нужны. Его всегда брала зависть, когда его московские дружки легко и просто выбрасывали на стол хрустящие бумажки. С каким подобострастием и готовностью смотрели на них тогда их тонконогие, в коротких юбчонках девицы! А тут шиканешь один или два вечера и жди следующей получки. Да и не всякий раз эта получка бывает обильной. Случается, что после одного-двух посещений «Арагви» уже приходится «стрелять» по трешке у ребят. Да, деньжата Валерию Хомякову не помешали бы.
Бригада сначала встала на дыбы. Не по-товарищески, мол, это, бросаешь нас и прочее. Но ребят с помощью Четверни тоже удалось перевести на узел, и все, кажется, складывалось хорошо. Потом началась какая-то неразбериха. Одна за другой стали приезжать комиссии, учинять ревизии. Но так как Валерий директорствовать начал недавно, он относился к ним спокойно, лично его они не касались. А потом произошел этот дикий случай, когда заявился Шмель. До сих пор воспоминание об этом вгоняет Хомякова в краску.
На второй день после визита Шмеля Хомяков пришел к Четверне и положил на стол заявление об уходе. Тот так и вскинулся:
— Почему? Что случилось?
Хомяков рассказал. Хотя у Четверни на душе скребли кошки, с трепетом и страхом он ждал любого звонка и любого стука в дверь, от усмешки удержаться не мог и подытожил:
— Шмель есть Шмель. Сорвиголова. Что с него взять?
Когда же Хомяков сказал, что собирается идти к следователю и все рассказать, Четверня всполошился основательно: