Наследники

Сизов Николай Трофимович

— Зачем? И не думай даже.

Разговор с этим парнем перед назначением в Тимково был не очень откровенный, но кое-какие намеки он мог понять. Четверня подошел к сейфу, вытащил оттуда какую-то папку, долго рылся в ней и затем положил перед Валерием конверт.

— Здесь триста рублей. И будем считать эту историю законченной.

Хомяков оторопел. И даже при всех радужных перспективах, что сулила эта пачка ни с того ни с сего свалившихся на него денег, у него не появилось мысли взять их. Он каким-то шестым чувством, интуитивно почувствовал, что не должен, ни в коем случае не должен брать деньги. Он не знал, в чем здесь опасность, не понимал мотивов, которыми руководствовался Четверня, но решительно отодвинул от себя конверт. Четверня поднял на лоб очки:

— Ты что? С ума сошел? Мало тебе? Здесь же три сотни, на дороге они не валяются. Может, считаешь, что твоя физиономия стоит больше? Бери, пока не раздумал.

— Сколько стоит моя физиономия, это мы еще разберемся. И даром это не пройдет. Хомяков не из таких. Я не только какому-то там Шмелю, а вообще никому не позволю уничтожать мою личность. Адью, товарищ Четверня. Что же касается моего заявления об уходе с поста директора, прошу рассмотреть. Предупреждаю, решение мое на сей счет твердо и обсуждению не подлежит.

Валерий считал, что поступил в высшей степени правильно и даже почти героически. Когда же на следующий день его вызвал для беседы капитан Березин, Валерий окончательно уверовал в свою проницательность. Он с гордостью думал о том, какой он молодчина, что не дал себя впутать в какую-то там темную историю, о которой скупо сказал ему капитан.

И однако стремление Валерия к героическим подвигам на «Химстрое» явно пропадало. Немалую роль играло и то, что на стройке к нему стали относиться как-то несерьезно, с усмешкой. Повышенный интерес к нему и его ребятам, что был вначале, явно пропал, уступив место ироническому снисхождению. Одни это высказывали прямо, другие мягче. Ефим Мишутин как-то заметил по этому поводу:

— Ну что вы удивляетесь? Около зерна должна быть и полова.

Даже девчонки, что первое время чуть ли не хороводом ходили за ним и его ребятами, теперь встречали их какими-то шуточками, а то и откровенной издевкой.

Чувство неудовлетворенности, обиды на всех и вся все больше овладевало Валерием. Ни черта тут никому не докажешь. То же, что и у нас в НИИ, смелых да самостоятельно мыслящих в черном теле держат. Вот на трассу поехали, а что проку? А ведь такая жизнь, что не каждому и во сне приснится. Холод собачий, отдых — не отдых. Дрожишь всю ночь как заяц в этой треклятой палатке, все тело как чужое и от усталости и от холода.

Собственно, сам-то Валерий на трассу не очень рвался. Ясно представлял себе, каково здесь будет. По всему чувствовалось, что хлебнуть ее строителям придется немало. Но ребята из бригады, всегда до сих пор послушные, вдруг взбунтовались:

— Что же получается? Лучшие бригады едут на водовод, а мы? Мы, выходит, худшие?

— Но не все же будут на трассе, — пытался их вразумить Валерий. — Большинство-то бригад остается на центральной площадке.

— Так те на основных объектах работают. А мы то тут, то там. Нам-то вполне можно на трассу.

Видя, что ребят переубедить невозможно, Валерий решил, что, пожалуй, лучше будет «возглавить их энтузиазм», и пошел в комитет. Формирование участка только еще начиналось, но, зная, что бригады отбирают тщательно и с разбором, Валерий сразу пошел в наступление:

— Я имею сведения, что мою бригаду вы не включаете в списки. Имейте в виду, с этим вопиющим фактом я ни за что не соглашусь. На трассу, и только на трассу. У меня вся бригада бурлит.

Бригада поехала на трассу. А кто это оценил? Обычное, видите ли, дело. Ничего себе обычное. И главное, неизвестно, сколько еще тут торчать придется. Может статься, что и до весны. При мысли об этом Валерия даже озноб прошиб. Ну, а потом что? Опять то же самое — штурм, выработки, нормы… «Нет, с меня, пожалуй, хватит».

В эту ночь после беседы с Ярошевичем Хомяков принял окончательное решение. Утром он отозвал в сторону Бориса и Толю и, не глядя ребятам в глаза, проговорил:

— Вот что, друзья. Поработали мы на героическом «Химстрое» почти два года и свой вклад в развитие химического машиностроения внесли немалый. Думаю, хватит.

Ребята переглянулись. Борис, не скрывая удивления, спросил:

— Это как же? Драпать?

— Почему драпать? Берусь решить организованно.

— Вы шутите, бригадир? Сейчас, когда трасса… Да нет, вы, конечно, шутите. — Толя говорил это так взволнованно, с таким неподдельным испугом в глазах, что Хомяков понял: питомцы не поймут его и не поддержат. Он усмехнулся и проговорил:

— Ну ладно, ладно, цыплята. Вижу — моя школа даром не пропала. Энтузиасты из вас получаются перворазрядные. Я пошутил. Просто временно я вас покину. По состоянию здоровья. Ярошевич настаивает на госпитализации, иначе, говорит, без конечностей останусь. А вы тут смотрите, чтобы был порядок. Через недельку вернусь. И мы еще повоюем. Удальцова я предупредил, он в курсе.

Аркадий Удальцов знал о предстоящем отбытии Хомякова с трассы. Вчера вечером к нему зашел Ярошевич и рассказал о беседе с Валерием. А с утра пораньше заявился в конторку и сам Хомяков. Он долго сидел молча у стола Удальцова, сгорбившийся, удрученный, всем своим видом давая понять, что разговор, который ему предстоит вести, вынужденный, малоприятный разговор. Но обстоятельства, мол, бывают сильнее нас. Аркадий, однако, облегчил его задачу. Он предложил Валерию сигарету и, упершись в него своим лукавым, озорноватым взглядом, проговорил:

— Эскулап сообщил мне о твоих травмах — и физической и психологической. Сочувствую.

— Да, придется подлечиться, ничего не попишешь.

— Правильно, здоровье — дело такое, его в магазине не купишь. Как конечности-то?

— Болят дьявольски.

— Ну ничего, пяток дней полежишь, и все пройдет. На балу по поводу окончания трассы мы такой твист выдадим, что небу жарко будет.

Хомяков, вздохнув, проговорил:

— Вряд ли. Состояние у меня такое, что…

— Да что ты, Валерий! Чего ты оробел? Не хочется мне этой процедурой заниматься, да уж ладно. — Удальцов повернулся на своем скрипучем табурете и стал стаскивать валенки.

— Зачем это? — удивился Хомяков.

— Подожди. — Он стащил один валенок, потом другой. Морщась и кряхтя, размотал на правой ноге портянку и поднял ногу. — Видишь? — Пальцы ноги у Аркадия были такие же красновато-синие, как и у Валерия. — А эта, — Удальцов показал на левую ногу, — еще хуже. Черт его знает, тоже не уберег. Только ты Ярошевичу не говори. Снадобье-то я у него взял, говорю, для ребят, мол. И знаешь, помогает. Уже лучше.

Хомяков сидел молча, а Аркадий бережно всовывал ноги в широкие валенки. Закончив эту операцию, он притопнул одной, потом другой ногой и проговорил бодро: