Наследники
Шрифт:
Бригады отделочников, сантехников, электриков, забыв об усталости, работали и днем, и вечером, и ночью, поочередно сменяя друг друга. Многим и сменяться было нельзя: их работу никто другой не мог выполнить.
Каждое утро в главном корпусе собирались оперативки командного состава. До хрипоты спорили с представителями завода, шумели друг на друга руководители участков, смежных строительных организаций, субподрядчики. Там что-то недоделано, там допущено отступление от проекта, что-то не предусмотрели проектировщики, а здесь не хватает агрегата и из-за него все встает. Где уж тут выбраться к Тане, хоть и ждешь этой встречи и думаешь о ней часто и много.
После суда над отцом Таня стала замкнутой, мрачной, неразговорчивой. Среди подруг по институту она забывалась, встречи же с Алексеем воскрешали со всей остротой тяжелые воспоминания. И Таня шла на эти встречи не очень охотно. Алексея это искренне огорчало. Как-то он спросил:
— Таня, вы относитесь ко мне так, будто я в чем-то виноват.
Она удивилась:
— Да что вы, Алексей? С чего вы взяли? Просто мне тяжко вспоминать все это.
Алексей решил сдерживать себя, не навязывать девушке своей дружбы. «Да и вообще, пара ли ты ей? — думал он порой. — Староват все-таки. Смотри, вон и пороша в волосах». И однако совсем не видеть Таню он не мог.
Сегодня он тоже ехал с тревожным чувством. Таня, когда он позвонил ей, согласилась увидеться, но Алексею показалось, что голос ее звучал как-то холодно и отчужденно.
Однако встретила его Таня весело, по-дружески. Шутливо и требовательно спросила:
— Что будем делать? Куда пойдем?
Алексей растерянно пожал плечами:
— Ей-богу, не знаю. Давайте обсудим вместе.
— Ничего себе кавалер. Назначает свидание и сам не знает, куда идти.
— Не очень-то я надеялся на это свидание, — обескураженно проговорил Алексей и предложил: — Поедемте в Центральный парк, благо он рядом?
— В парк так в парк, — согласилась Таня.
Центральный парк выглядел уже по-весеннему. Липы стояли еще голые, но их набухшие зеленовато-бурые почки готовы были вот-вот раскрыться, а тополя уже распустили стрельчатую липкую листву. Буйно раскинулся кустарник, обрамлявший клумбы и цветники. Дорожки парка еще не просохли, были мягкими, податливыми. Было жалко ступать по ним: на влажном щебне оставались глубокие четкие следы…
Алексей и Таня сели на теплую, нагретую апрельским солнцем скамейку. Таня все в том же тоне спросила:
— Ну, что мы будем делать, что обсуждать?
— А ничего не будем делать и ничего не будет обсуждать, — ответил Алексей. — Посидим, погреемся на солнышке. Чем плохо?
Увидев вдали женщину в белом фартуке, он кинулся было к ней.
— Иду на базу, — сухо отрезала та. Обескураженный Алексей вернулся.
— Хотел отхватить по бутерброду, но сорвалось.
— А вы голодны?
— По совести говоря, да. Когда в Заречье ночую, мать без завтрака не выпустит. А тут закружился и позабыл в буфет зайти.
— Надо было сказать. У девчат в холодильнике, по-моему, что-то есть.
— Не велика беда. Найдем какое-нибудь кафе.
После некоторого молчания Таня спросила:
— Как Наталья Федоровна себя чувствует?
— Ничего, скрипит. Все меня критикует.
— Вас? Что-то не верится. За что же?
— Да по любому поводу. В частности, за то, что никак не приведу вас в гости. Такие дифирамбы вам поет…
— Да. Счастливый вы, Алексей, что имеете такую мать, — проронила Таня.
Алексей посмотрел в лицо девушки и понял, что этот разговор опять напомнил ей про отца. А он знал, что воспоминания о нем всегда круто меняли ее настроение. Алексей несколько неуклюже переменил тему:
— А вы знаете, что наш Серега придумал? В моряки решил податься. Куда-то ездит, анкеты заполняет… Бился с ним несколько дней, еле уговорил отложить планы дальних странствий.
— В моряки?
— Да. В Атлантику метит.
— Что же, по-моему, это очень интересно. Может быть, мешать и не следует?
— Да нет. Все это несерьезно. У него, видите ли, конфликт с некоей дульцинеей. Есть на заводе такая пташка Наташка. И вот произошел грандиозный разлад между ними. Серега решил утолить свои печали в краях неведомых и дальних.
Таня рассмеялась, но отнюдь не весело. Чувствовалось, что занята она другими мыслями. Так оно и оказалось. Нахмурясь, будто через силу Таня попросила:
— Посоветуйте, Алексей, как быть… Отец… забросал письмами. Пишет, что сожалеет, клянет себя, винится передо мной. «Хоть, — говорит, — и поздно, но за ум возьмусь».
Таня говорила сердито, неприязненно, и Алексей в который уже раз подумал: как много горя принес Казаков своей единственной дочери!
— А вы? Написали ему?
Таня насупилась еще больше, поежилась, словно от холода:
— Нет. И не собираюсь. Я отказалась от него, совершенно отказалась. Хочу забыть…
Быстрова насторожила ненависть, звучавшая в голосе девушки. Алексей органически не выносил жестокости. Люди с холодным, непроницаемым сердцем, ставящие свои обиды превыше всего, долго их помнящие и мелочно подсчитывающие все, что было тяжкого на их пути, всегда его настораживали. Это были, как правило, себялюбивые и эгоистичные натуры. Но сейчас он подумал: «А ведь она имеет право на эту непримиримость». И, слушая Таню дальше, Алексей чувствовал: не только ненависть, а боль, глубокая боль была в словах Тани. И он целиком разделял и ее гнев, и эту боль. Но в то же время он хорошо помнил, каким жалким, убитым был Казаков, когда его исключили из партии, и тогда, на суде…
Таня замолчала. Долго молчал и Алексей. Потом он, взяв ее за руку, негромко проговорил:
— Видите ли, Таня… Вы, безусловно, вправе поступать, как хотите. Но я все-таки не рвал бы так… Ведь у него никого и ничего не осталось, кроме вас. Так ведь? И только ваши строчки и могут доставить ему радость. Он будет жить ими. Вправе ли вы отказать в этом человеку?
Таня удивленно посмотрела на Алексея.
— Вы это серьезно?
— Вполне. Знаете, упавшего у нас не бьют. И потом… отец все-таки. Какой-никакой, а отец. У восточных народов есть поговорка: «Чувства отца выше гор, чувства матери глубже океана».