Наследники
Шрифт:
— Так-то оно так. А как с Лебяжьим? Вы же знаете, какая директива. Быстров уже два раза справлялся, обеспечиваю ли я заявки Удальцова.
— Немного подбрось, чтобы шуму не было. А потом из текущего поступления дошлешь. Ты меня понял?
— Понять-то я понял, Петр Сергеевич, только не знаю…
— Без всяких «только». Смотри не подведи.
— Богдашкин еще никогда никого не подводил, — чуть приподнято проговорил Михаил Яковлевич. Выпитые рюмки уже давали себя чувствовать.
А вскоре Михаил Яковлевич захмелел окончательно. Он стал громко спорить с Четверней, не слушал ни его, ни Казакова, даже попытался запеть что-то фривольное. Решено было отправить его домой.
Проводив беспокойного компаньона до такси, Четверня облегченно вздохнул.
— Правильно, что вы не стали полностью вводить его в курс дела. Не созрел.
— Дозреет, — уверенно сказал Казаков.
Сидели Казаков и Четверня еще долго. Посетителей почти не осталось, а они все говорили и говорили.
Глава XIII. Любит или не любит?
Быстров давно собирался встретиться с Костей Зайкиным и поподробнее расспросить его о ребятах с «Октября», об их житье-бытье. Сегодня выдался свободный вечер, и Быстров, встретив Костю на участке, пригласил зайти.
Костя пришел умытый, переодетый, густо пахнущий «Шипром».
— Ты что так надушился? На свидание, что ли, собрался? — с улыбкой спросил Быстров.
— Как-никак приглашение в партком.
Костя шутил, но было заметно, что настроение у него неважное. Алексей пристально посмотрел на Костю. Он похудел, осунулся, веснушки на лице выступали явственнее, остренький носик облупился и, казалось, заострился еще больше. Даже знаменитый непокорный Костин вихор торчал сегодня не так вызывающе.
Но больше всего поразили Алексея глаза Кости. В них всегда было столько задора, неукротимой веселости и озорства, что люди, встречаясь с Костей, невольно улыбались. Там, на «Октябре», подруги постоянно трунили над Надей:
— И что ты в нем нашла, в этом Косте? Ни вару ни товару.
Другая тут же включалась в разговор:
— Не скажи. У него одни глаза за все в ответе. В них чертики так и прыгают.
Сейчас это были другие глаза — беспокойные, с затаенной болью. Это настолько не вязалось с характером Кости, что Быстров с тревогой спросил:
— Что-то ты не весел, Костя? Как Надя?
Костя взглянул на Быстрова и тут же отвел глаза:
— А почему вы о ней спрашиваете?
— Что-то ты не в себе. Может, что случилось?
— Ничего особенного, пустяки.
Но Алексей уже понял, что попал в точку. Встал, подошел к Косте, встряхнул его за плечи, грубовато, по-дружески предложил:
— Ты вот что, приятель, не куксись и не мудри. Давай начистоту, что у тебя стряслось? Выкладывай, не выпущу, пока не скажешь.
Он подошел к двери, открыл ее и попросил секретаря:
— Разговор у нас, судя по всему, предстоит длинный. Организуйте, пожалуйста, по стаканчику чайку, и чтоб нам пока не мешали.
Когда Алексей вернулся к Косте, тот молча вытащил из нагрудного кармана изрядно помятый конверт, достал листок из ученической тетради в клеточку. Медленно посмотрел на листок, размышляя, отдать или не отдать его в чужие руки, и решительно протянул Быстрову:
— Вот, поинтересуйтесь.
Прочтя письмо, Алексей долго молчал, потом прочел еще раз. Писала Надя Рощина…
Быстрову вспомнилось заседание комитета комсомола на «Октябре». Костя и его приятельница вступают в комсомол. Девушка долго не уходит с заседания и восторженно, проникновенно говорит: «Хочу запомнить, кто меня в комсомол принимал, на всю жизнь запомнить…» Всплыла в памяти еще одна картина: заявляются они вместе с Костей в комитет. В валенках, полушубках, с чемоданами. В Лесогорск, видишь ли, собрались…
Третий эпизод встал особенно ярко. Заплаканная Надя, не стесняясь слез, просит, умоляет Быстрова, требует от него немедленной помощи. Это когда Костя попал в милицию, затеяв драку с каким-то пьянчугой, который избивал жену.
Надя Рощина — длинные льняные косы, лукавые голубые глаза, порывистость, резкость в движениях и легкая, но важная походка. Дескать, я уже взрослая… Письмо, что лежало сейчас перед Алексеем, удивительно не вязалось с этим образом, не верилось, что оно написано именно той Надей.
Здесь были пространные рассуждения о любви, о том, что она должна быть или огромной, или никакой… Что она, Надя, ждет, ищет и даже, кажется, встретила такую настоящую любовь. Вот подчеркнутые строчки: она считает себя и Костю свободными от принятых обязательств… В конце сообщала, что в Каменск не приедет. Желала Косте счастья и в то же время давала немалое количество советов чисто практического, житейского порядка. Как одеваться, питаться и даже как вести себя. А в постскриптуме спрашивала совета, выходить ли ей замуж за какого-то Лобанова.
Костя с грустной улыбкой заметил:
— А вы спрашиваете, почему невеселый. После такого меморандума в пляс не пойдешь.
— Да, история… — озадаченно промолвил Быстров.
Косте даже этот тяжелый разговор о Наде, видимо, доставлял радость. Он, чуть оживившись, сказал:
— Правда, если говорить откровенно, то виноват отчасти я сам.
— Как сам?
— История длинная, но раз интересуетесь, расскажу. Провожали мы как-то молодежную делегацию, приезжавшую к нам на завод. Решили в буфете в аэропорту угостить их немного. У стойки разговорился я с девушкой, что орудовала с автоматами. Толстенькая такая, миловидная. Слово за слово, познакомились. Вера, говорит, меня звать. Я тоже представился. Улыбнулись друг другу. Заходите, когда на аэродроме будете. Обязательно зайду, кофе у вас ничего, крепкий. Вот и весь разговор. А через неделю поехали мы всей нашей компанией в городской парк. Ходим по дорожкам, наслаждаемся природой. И вдруг с одной скамейки поднимается какая-то дивчина и прямо ко мне:
«Здравствуйте, Костя, — и так игриво спрашивает: — Не узнаете?»
«Действительно, — говорю, — не узнаю».
«Короткая же у вас память. А Внуковский аэродром… помните?»
Я даже вздохнул с облегчением. Ничего же такого особенного не было. Надька между тем смотрит на нас. Да как смотрит!.. Из глаз такие молнии сверкают, что обжечься можно. С этого дня в нее словно бес вселился. «Так-то ты ведешь себя, друг мой? Ладно, я, — говорит, — тебе это припомню…» И, что называется, закусила удила. Со мной — ни слова, виснет то на Пашке Орлове, то на ком-нибудь еще.