Наследники
Шрифт:
— Обдумаем, прикинем. Думаю, утрясется.
И ответ Шмеля:
— Да уж старайтесь. Увязнуть, как мухам в липучке, ни мне, ни вам расчета нет.
Отец не сказал больше ничего и медленно, будто в нерешительности, закрыл за гостями дверь. Воровато и приглушенно щелкнул английский замок. Таня вышла в коридор. Петр Сергеевич в задумчивости стоял у двери, нервно, глубоко затягиваясь, курил.
— Папа, что случилось? — голос девушки прерывался от волнения.
С трудом оторвавшись от своих мыслей, Казаков поднял голову.
— Что? Кто? Ах, это ты…
— Папа, что произошло?
Казаков с плохо скрытой досадой махнул рукой.
— Ничего особенного. Дела построечные. Не обращай внимания.
Таня долго, пристально смотрела на отца. Осунувшееся, посеревшее лицо, встревоженные, растерянные глаза, спутанные влажные волосы. Если бы она даже не слышала их разговора, то по одному виду отца могла определить: произошло что-то серьезное.
Таня росла без матери. Не получилась семейная жизнь у Петра Казакова. Дочь не вникала в причины, тем более что отец не терпел разговоров на эту тему. Только один раз, когда она была уже взрослой, на ее расспросы Петр Сергеевич, насупленный и мрачный, скупо ответил:
— Мать у тебя плохая была, так и знай.
И чтобы не оставалось сомнений, достал из ящика письмо. Из него Таня узнала, что мать покинула их семью и создала другую. Причины в письме не излагались. Сквозила только одна мысль: так жить нельзя, немыслимо… Почему нельзя? Почему немыслимо? Видимо, между родителями произошло такое, что вынудило женщину уйти.
Все остальное в письме было об одном — мать убеждала, просила, умоляла отдать ей дочь. Таня спросила:
— А как получилось, что я осталась с тобой?
Казаков ответил нехотя:
— Эта была длинная тяжба. Решал суд. Я отчаянно воевал за тебя. Как знал, что она долго не проживет.
Близких у Тани, кроме отца, не было, и вполне естественной была ее привязанность к нему. Особенной нежности между ними не существовало, но за внешней грубостью, замкнутостью Казакова жила глубокая, острая любовь к дочери. Этой любовью он оправдывал перед самим собой многие действия и поступки, когда они будили его совесть, когда тревога и страх сжимали сердце.
«Уж если я не поживу в полную меру, так пусть хоть Танька настоящую жизнь увидит», — думал Петр Сергеевич. Правда, в глубине души себя-то он ставил все-таки на первый план, ждал еще от жизни многого.
До сих пор у Тани не было причин для недоверия к отцу. Но услышанное сегодня обрушилось на нее такой непомерной тяжестью, что ей необходимо было сейчас же, не откладывая ни на минуту, выяснить все. Напряженным, звенящим голосом она просила, требовала, умоляла:
— Объясни, объясни, что случилось? Что все это значит?
Казаков, холодно посмотрев на дочь, выкрикнул:
— О чем ты? Что объяснить?
Таня понимала: отец не хочет говорить, уходит от ее вопросов. Он отводил глаза, рука с папиросой дрожала. Эта суетливость, бегающий, прячущийся взгляд убедили Таню, что услышанное ею не ошибка, не предположение, а страшная правда. Сжав кулаки, она вплотную подступила к отцу:
— Если ты… если ты не расскажешь мне все, я… не знаю, что сделаю… Я уйду от тебя, не останусь здесь ни минуты!..
Казаков глубоко затянулся папиросой, закашлялся. Глаза покраснели, лицо покрылось капельками пота. Кашлял долго. Надо было выиграть время, обдумать, что же сказать дочери, сказать вот сейчас, в эту минуту. Позже можно будет как-то объяснить, успокоить. А сейчас? Что сказать сейчас? Ни одной подходящей мысли в голову не приходило.
Видя, что, ничего не ответив, отец уходит в комнату, Таня сквозь слезы надрывно выкрикнула ему вслед:
— Ты не уходи, а ответь! Неужели мой отец… вор?
Петр Сергеевич круто повернулся к дочери. Таня отшатнулась. Он был бледен как полотно, глаза прищурились, побелели. В них было столько злобы, что Таня испугалась и обрадовалась одновременно. «Раз он так обозлен, значит, обижен, оскорблен и… не виноват?»
Но ей пришлось очень скоро расстаться с этой мыслью. Казаков грубо толкнул ее в свою комнату. Подойдя к серванту, лихорадочно рванул на себя крышку верхнего ящика.
Таня стояла у двери, с недоумением глядя на отца.
— Иди, иди сюда. Вор… Как у тебя язык повернулся?
Каким-то внутренним чутьем Татьяна вдруг поняла: в этом серванте, ключи от которого отец всегда держал у себя, видимо, кроется ответ на все, что произошло сегодня.
Казаков снял плотную бумагу, покрывавшую содержимое ящика, и, с прежней злостью глядя на дочь, хрипло выдавил:
— Вот смотри. Все это — тебе, все твое.
Таня боязливо подошла ближе. В ящике, тесно прижатые друг к другу, лежали пачки денег. Их было много, этих аккуратно уложенных тяжелых бумажных брусков. А Казаков открывал уже второй ящик. И в нем тоже лежали плотные, тугие пачки.
— И это тоже тебе, — Казаков достал из-под пачек сберегательную книжку и бросил на стол.
Чтобы не упасть, Таня прислонилась к стене. Теперь все было ясно. Глубокое, безграничное отчаяние, почти физическая боль во всем теле, в каждой его клетке — вот что было самым острым ощущением тех минут, запомнившихся на всю жизнь.
Чувство ненависти к отцу, омерзения к толстым пачкам охватило Таню с такой силой, что она, не помня себя, рванулась к ящикам, оттолкнула Петра Сергеевича и, выхватив несколько хрустящих новеньких связок, швырнула их к двери. Узкие коричневатые ленты оберток не выдержали, и купюры фиолетово-розовым листопадом разлетелись по комнате. Они падали на пол медленно, будто удивленные таким невиданным к ним отношением. А Таня, не помня себя, все швыряла и швыряла к двери ненавистные тугие пачки.
Казаков остолбенел. Им овладел тот слепой, неистовый гнев, в котором человек способен на убийство. Он рванулся к дочери, с силой оттолкнул ее от серванта и наотмашь ударил по лицу. Ударил еще раз. Скверно, грязно выругался и бросился подбирать деньги.
Таня с плачем выбежала из комнаты. В коридоре она остановилась, не зная, куда кинуться, что предпринять. Затем ринулась в свою комнату и, глотая слезы, стала лихорадочно бросать в чемодан вещи. Решение уйти, уйти сейчас же пришло сразу, без раздумий, как единственный выход.