Настоящая фантастика – 2010
Шрифт:
Ему удалось приоткрыть дверь неслышно, без единого скрипа, и так же беззвучно просунуть голову в спальню родителей. Он застыл, держась одной рукой за стену, а другой — за дверную ручку, готовый в любой момент убежать к себе в кровать и спрятаться под одеяло.
В родительской спальне царила беспросветная тьма. На ночь они зашторивали окно, и, когда выключали свет, комната заливалась непроглядной чернотой. Но звук дождя был слышен и тут. Гай знал, что если постоит так минуты две и откроет дверь пошире, то в конце концов сможет разглядеть какие-то контуры. Но ждать две минуты в полной темноте было слишком страшно. Впрочем, он и так помнил, где что стоит и как дойти до мамы.
Слева, сразу же возле двери — мамин платяной шкаф с папиными костюмами, дальше по стене до самого окна — снова шкафы с посудой, бельем и запасными осьминогами. У противоположной стены — кровать мамы с папой. Гай представил, как отец спит: лежит на животе, руки под подушкой, голова повернута к окну. А потом он представил маму. Мама не спала, она улыбалась и, приложив палец к губам, смотрела прямо на него. Затем она жестом поманила его к себе. Он уже собрался идти, но вовремя вспомнил, что ничего не видит и все это ему только кажется. Правее кровати, со стороны папы, — тумбочка и дверь в кухню, а левее, на стороне мамы, — стол для всякой ерунды, под которым прятался маленький осьминог, купленный «специально для обучения Гая», когда еще не знали, что он — особенный.
В центре комнаты — два больших кресла-осьминога, которые, как ему казалось, каждый день вытягивали из его родителей жизнь, а взамен наполняли холодильник продуктами. Эти осьминоги и представляли главную опасность. Врежешься в них — и будет много шума. Папа проснется и начнет ругаться, а потом мама опять будет плакать, но так, чтобы Гай этого не увидел. У папы с мамой что-то не ладилось, и Гай знал, что виновата в этом его особенность, поэтому он и боялся лишний раз попадаться папе на глаза.
Мысли его вернулись к маленькому осьминогу, и неприятные воспоминания опять закрались в голову.
Когда Гая впервые подключили к этому чудовищу, он вообще перестал что-либо понимать и потерял сознание. Потом, после долгих медицинских процедур, выяснилось, что его мозг не способен к аппаратному ускорению. При подключении происходило замыкание — и мышление прекращалось. Причина — слишком тонкие ткани головного мозга. Теоретически их можно было бы укрепить, но практически таких операций никто не делал. Врачи участливо качали головами, понимая, что, в общем-то, не глупый парнишка обречен всю жизнь мыслить с естественной скоростью. И все же дело дошло до операции. Гаю все очень подробно объяснили, он все очень хорошо понял. «Если хочешь ускорить свое мышление в тысячи раз, придется немного потерпеть». Что уж тут непонятного? Но Гай не хотел «ускорять свое мышление». Ни в десять раз, ни в тысячу. Зачем? Чтобы потом осьминоги высасывали из него жизнь, как из мамы с папой? Спасибо, не надо! Он и так неплохо соображает! Ну, старается, по крайней мере… Ведь перечитал же он все папины книжки, и ни на одной больше дня не задерживался! Когда пришло время операции и за ним зашел доктор, на Гая напал панический страх, он закричал на всю клинику истошным воплем и стал рваться к матери. Ему вкололи успокоительное, и он тут же затих. Руки безвольно упали, глаза затуманились, а рот так и остался открытым. Гай не помнил, как мать вырвала его из рук врачей, прижала к себе и побежала с ним к лифту, как привезла домой, уложила в большую кровать и, нашептывая ласковые слова, легла рядом. Он помнил только ее лицо, расплывающееся в тумане, ее тепло и запах.
Даже сейчас при мысли о той клинике Гая затрясло.
Но постепенно страх темноты вытеснил неприятные воспоминания.
Гай сделал несколько осторожных, неуверенных шажков, касаясь левой рукой шкафа, и остановился, потом еще шаг и еще. Теперь требовалась особая осторожность, чтобы попасть в узкий проход между шкафами и осьминогами. Он вытянул правую руку — нащупать осьминогов — и боязливо шагнул вперед. Пальцы встретили пустоту. Гай повернулся и попытался снова коснуться шкафа, но и левая рука, ничего не встретив, утонула в черноте. Гай в ужасе сделал еще пару шагов и окончательно заблудился. Теперь он боялся, что неизбежно разбудит отца. Страх этот оказался сильнее чудовищ, и Гай решил вернуться к себе. Он повернулся, попробовал сделать шаг, но с ужасом понял, что совершенно потерял ориентацию в этой темноте и теперь не сможет попасть даже к чудовищам. Слезы навернулись ему на глаза, и он продолжал стоять, не решаясь шагнуть ни вперед, ни назад, ни вправо, ни влево.
Он уже видел, как отец будет смеяться над ним. Заблудился в собственной комнате! Какой глупый мальчик! И какой смелый!
Ему казалось, что вся мебель и мама с папой куда-то исчезли, и кресла-осьминоги тоже исчезли, что он остался один в этой пустой темноте и темнота начинает сгущаться и наполняется чудовищами, у которых нет ни клыков, ни когтей, ни пасти, ни лап, ни крыльев, а есть что-то непонятное, невидимое и от этого еще более жуткое. Он в страхе опустился на пол и закрыл голову руками.
А потом где-то сзади послышался шелест простыни и приближающиеся шаги босых ног. Гай сразу понял, что это мама, и поэтому даже не вздрогнул, когда в темноте над собой услышал ее успокаивающий шепот. Потом она поставила его на ноги и нежно похлопала по спине. Темнота кругом не стала светлей, но теперь она пахла мамой, и Гай перестал бояться. Мама взяла его на руки и отнесла обратно в его комнату. А он обвил руками ее шею и ни за что не хотел отпускать. Наконец матери удалось высвободиться и усадить Гая на кровать. Здесь темнота отступала, и Гай смог разглядеть добрую улыбку на мамином лице, когда она потрепала его волосы и шепотом спросила:
— Страшно?
Он молча кивнул.
— А как же отважные Рыцари Девяти Лун?
— Дождь, — так же шепотом ответил Гай, показывая за окно. — Они меня не видят.
— Ну, тогда пойдем к нам, потому что на твоей кроватке я не умещусь. Только тихо.
За окном все так же барабанил дождь. Но Гаю было хорошо и уютно лежать под одним одеялом с мамой. Страхи исчезли, как будто их и не было. Гай слушал дождь и улыбался, чувствуя на своей шее дыхание матери, такой большой и теплой, а потом незаметно уснул.
Он проснулся в своей комнате (наверное, мама отнесла его под утро, чтобы не увидел папа) и стал собираться в школу.
Мама с папой уже сидели в креслах, а от их головы и рук тянулись черные щупальца к осьминогам под креслами. Щупальца на руках все время шевелились. Сидение в этих креслах называлось работой. Мама была одета в красивую зеленую блузку и черную юбку до колен, на ногах — новенькие черные туфли. Она всегда перед креслом одевались почти так же, как на ежемесячные физические встречи. По дому мама ходила в тапках, или в старых сносившихся босоножках, или вообще босиком, но для осьминоги каждый раз доставала из коробки свои единственные туфли, а потом, когда рабочее время заканчивалось, прятали их обратно в коробку, чтобы они «подольше были новыми». Она и папу заставляла перед работой надевать парадный костюм, чтобы «держать форму и не разлагаться». Папа нехотя подчинялся, но всегда, как говорила мама, бухтел, потому что считал это «очередной глупостью, которая только отнимает время и никому не нужна».
Сейчас на папе были только трусы. Значит, мама опять ушла на работу раньше.
Гай прошел на кухню, совершенно забыв о своих ночных страхах, открыл и закрыл холодильник (нет ли там бомбы?), подошел к плите (посмотреть, какой мама приготовила завтрак), взял сковородку с запеканкой и, довольный, уселся за стол.
Перед тем как уйти в школу, прощаясь, он потрогал маму за коленку и дождался, когда мамина нога два раза дрогнет в ответ. Проверять холодильник и трогать маму за коленку перед выходом стало его привычкой. К папе, сидящему в кресле, Гай не подходил.